Отсюда - туда - Петер Розай

На опушке леса играли дети. То выбегали из-за деревьев, то снова прятались среди них. Теперь было видно, как велики деревья и как малы дети. Верхушки деревьев упирались в прозрачную голубизну неба, в котором будто плавало золото, распространяя смутное и неровное сияние. И хотя было видно одно лишь солнце, чувствовалось и присутствие звезд.

И моя доля есть в этом мире, думал я, и моя.

Я смеялся, как можно смеяться, думая о великом. Оно не поранит, не проглотит. Из сада высыпали собаки, высоко над живой изгородью взлетел мяч. Мужчина курил, прислонясь к окну. На траве лежали простыни — отбеливались. В окне показалось лицо женщины. Дорога была длинной и прямой, как строка. Ехал я быстро, то среди домов, то среди полей. Ехать так было прекрасно, чудесно.

Двое мужчин возились у подъемного моста с ободом колеса, которое приводило в движение вал. Бывают дни — совершенное чудо. Все так ясно очерчено в воздухе. Предметы — словно драгоценности, которые хочется потрогать. Как изящно взметнулись белые балки подъемного моста в нежное небо, в котором плавали белые птицы. А там кирпичные стены домов красиво кутались в зелень садов. И окна были с белой окантовкой. Как-то забылось обо всем на свете. Страдал ли я? Был безнадежен? И ведь знал, что нельзя так думать — будто все в порядке, будто больше нечего делать.

На дороге валялись коробки с битыми яйцами, они желтели на серо-голубом асфальте, к которому прилипла и скорлупа. Экая радость! В придорожной канаве лежали дети и пили яйца. Они помахали мне.

И еще несколько раз эти коробки попались мне на дороге; их растерял, должно быть, какой-то грузовик. Сразу в голове моей стала складываться режиссура праздника, при котором люди швыряют на дорогу яйца. На женщинах светло-голубые платья, они босиком бегут по улицам, залитым желтками. Женщины белокуры. В волосах у них голубые ленты.

Дорога взобралась на дамбу, передо мной открылась широкая, зеленая, подвижная лента реки. По бокам ее обступали кусты, вроде кустов акации. Теперь они высохли и побурели, а ведь были же раньше зелеными и цветущими. Зато какая река: воды ее текли неторопливо, тихо плескались в оправе берегов. Кое-где наклонялись к воде ветки, касались ее. Если сказать, что обличьем своим река напоминала ребенка, то это сравнение сочтут глупым или надуманным. Однако поистине: вода светилась и улыбалась мне, как ребенок. Я сидел на берегу в траве. Потом достал фотографию чужого мальчика. Где-то он сейчас? Он ведь существует. Я и вправду думал о нем как о сыне. Смотрел на реку, по которой плыла вниз по течению широкая плоскодонка. Людей в ней не было.

Так выглядит радость. А все прочее? Даже когда спустится ночь и глубокая тьма поглотит все, нельзя говорить: раз так, то не хочу больше жить, не хочу больше быть. Кто знает все? Кто приходил в этот мир и уходил из него, как один-единственный день?

В кафе была приятная музыка, и люди сидели там в серо-коричневом свете. Было это на автобусной остановке посреди дороги. Кельнерша у стойки наполняла бокалы какой-то желтовато-зеленой жидкостью. Жидкость была сладкая. Задумавшись, я стучал пальцем по стеклу, в такт музыке. Быть Задумчивым значит Не Думать, тосковать по тому, чего нет. Если бы искомое действительно существовало и его можно было бы достичь, о чем бы тогда задумываться?

Снаружи уже смеркалось, люди терпеливо дожидались автобуса, стоя под серым, сумеречным дождем. Наконец автобус пришел, и сразу возникло оживление, все засуетились, задвигались.

Поздно вечером я еще раз остановился, затащил мотоцикл в палисадник перед гостиницей.

— Здесь нельзя ставить мотоцикл, — сказала мне старуха, подметавшая жухлую листву в свете, падавшем из окон.

— Ну, так я его переставлю, — сказал я, — отсюда — туда.

Женщина улыбнулась, потрепала меня по плечу, когда я проходил мимо.

— Ладно, мать, — сказал я, — все в полном порядке.

Выпил потом стакан красного, закусил бутербродами с сыром. Старуха меня обслуживала. Я заметил, что понравился ей. Так легко иной раз завоевать человека. И хоть кажется, что все это пустяки, но это неверно.

Людей в кафе было мало, они молча сидели за столиками. Поэтому я мог слышать все, что говорилось на кухне. Правда, разобрать слова было трудно, но чувство было такое, будто говорят нарочно для меня. И это было прекрасно. Походило на человеческое общение. Слушал. Я ведь привык молчать.

Странные парни эти пропащие. Безнадежны ли они? Защищаться не пожелали. Или все-таки? Молчание — оружие бессильных. Речь пропащих, о которой не догадываются.

Иногда говорят: его Бытие прошло бесследно. То есть его не было? Достаточно ли иметь надежду? Достаточно ли всегда, до последнего говорить: я не согласен?

Когда стали прибирать столы, я поднялся. Собираюсь ли я ехать дальше, спросила старуха, ведь поздно.

— Да, — сказал я, — надо. — И пожалел, что вынужден был так говорить.

Старуха посветила мне фонариком от двери в сад. Я смахнул опавшие листья с мотоцикла. Щебенка скрипела под ногами, как мерзлая. Фонарь в руке женщины подрагивал. Нажал на стартер и поехал.

Очутился потом в местности, сплошь усеянной парниками. Зрелище странное. Парники покрывали землю, как светящиеся изнутри льдины. Было в них что-то холодное и в то же время домашнее. Я представил себе, как в парниках тепло, как пахнет всевозможными растениями. Но снаружи они казались холодными и гладкими, недоступно-чужими. Сверху виднелись металлические пропеллеры, которые, видимо, давали энергию. Они струили жужжание разного тона, это походило на оркестр. Действовало примиряюще. И свет парников уже не казался таким враждебным. От них как бы веяло ароматом.

Что было прекрасно: все дороги и шоссе здесь были освещены. Под фонарями они выглядели пустынно и дружелюбно. Будто говорили: вот мы. И будто добавляли: а ты одинок.

На рассвете мне впервые попалась на глаза табличка, на которой значилось название местечка с припиской: Аап zee.[10]

Чем больше автомобилей на дороге, тем ближе большой город. Вдали, в дымке, и впрямь вырастали из марева его очертания. Небо было низкое, облачное. Над городами поднимаются свои облака, огненосные. И движение транспорта громыхало и вскипало со всех сторон так настойчиво, так целеустремленно, как перед светопреставлением. Меня это пугало. Из автобуса мне махали рукой девушки. Вы еще ни о чем не догадываетесь, несмышленыши. Посмотрите же по сторонам! Восьмирядная въездная дорога поднималась на холм и пропадала из виду. Там были серебряные цистерны с нефтью, прорезавшие пейзаж, как молнии.

Городов я избегал. Желание тишины все росло во мне. Страх правил мной. Да и что мне делать там, в городах?

Таблички со словом «zee» мелькали все чаще и чаще. На широких каналах я видел большие морские суда. Лоцманские катера тянули их к цели. Вымпелы трепетали.

Бесплодный песок потянулся справа и слева от дороги. Там и сям попадались холмы и дюны, поросшие кустарником. Он цвел желтыми цветочками. Было что-то сумасшедшее в этом диком и бурном цветении среди пустыни. Дюны повыше были серыми и коричневыми. Постоянно над всем этим дул ветер, небо открывалось все больше, по временам проглядывало солнце.

Я бы должен был чувствовать усталость, но усталости не было. Где же я? Будто кончился. Ландшафт протекал через меня как поток. Или иначе? Может, я приехал в места, которые были мной самим? Так бывает во сне. Может, я сплю?

Впереди показались силуэты высотных домов, и я подумал: ну вот, город, от которого ты бежишь, все-таки настигает тебя. Потом оказалось, что это лишь отдельная группа домов, стоявших на голом в общем-то холме. Чья-то дерзость, или сумасбродство, забросила их туда. Они резко очерчивались на фоне неба. Высокие облака проплывали, смешивая огромные свои тени с тенями высотных башен из стекла и стали.

Проехал под транспарантом, рекламирующим масло для загара. Вдоль дороги стояли лимоны из пластика размером в человеческий рост. Навстречу мне неслась пыль. Потом возникла звездообразная площадь, окаймленная белым камнем, в центре которой были флаги разных стран. Тут же была автобусная остановка. От площади на холм вели пешеходные тропинки; холм, как я теперь увидел, был укреплен каменными глыбами.

На море было прекрасно. Нельзя думать, будто слово море имеет общезначимый смысл, будто если кто-нибудь говорит «море», то мы понимаем, что он имеет в виду.

Поставил мотоцикл на площади. Сверху, с большого, пустынного неба, дул сильный ветер. Медленно стал карабкаться по откосу дамбы, на которой стояли закрытые лавки. Летом здесь, конечно, кутерьма, полно детей, курортников. Теперь, продуваемые ветром, лавки выглядели таинственно. Ветер тормошил их крыши.