Отсюда - туда - Петер Розай

Потом сел за столик, ел и пил. Дети, большеглазые в позднем свете, разглядывали сначала меня, потом мой мотоцикл. Бегали вокруг мотоцикла, смеялись.

Один из них спросил меня, откуда я взялся.

— С юга, — сказал я.

— Он с юга, — сказали дети и захихикали.

— Кыш! — крикнул детям трактирщик, ставя передо мной вторую кружку пива.

— Они мне не мешают, — сказал я.

— Не дадут отдохнуть человеку, — ответил трактирщик и салфеткой разогнал ребят.

— Переночевать у вас можно? — спросил я.

— Комнаты совсем скромные, — сказал трактирщик, — но места хватит.

Долго сидел потом в большой комнате с выскобленным дощатым полом и смотрел в окно на площадь. Здесь все по-другому.

— Красиво, — сказал я.

В этом я заблуждался. Волшебство, которое исходит от красоты, совсем другое. Просто здесь все чужое. Чужое я уже принял за красивое, хорошо хоть заблуждался не до конца.

Потом открыл окно, высунулся наружу. Теперь внизу на площади была тишина, горели фонари, бросая дрожащие круги света. Или мне показалось?

Как-то раз снилась мне огромная страна, зеленая и огромная. Ручьи были в ней и озера. Они сверкали на солнце. И была там какая-то музыка, дивная музыка, и деревья, трава и скалы стояли как зачарованные.

— Едем к морю, — произнес я громко в тишине. И повторил. И почудилось, будто ночные кроны деревьев зашептались. Я прислушался и понял, что ошибся.

Утром я спал, а люди в грубых ботинках торкались в моем сне. С вечера долго не мог заснуть, глядя из маленького освещенного круга под ночником в темную комнату: море? Никогда там не был. Еду на море или хотя бы к морю.

Трактирщик постучал в дверь, крикнул:

— Подъем!

— Да-да, — сказал я и продолжал спать.

В зале меня встретили не очень-то любезно. Приняли, должно быть, за бездельника, каковым я и был. Просто не привык к тому, чтобы меня распознавали. В голове моей все еще торкались люди в грубых ботинках, топали вверх и вниз по лестнице. Не слишком любезно с их стороны. Девочка пела песню. Кто-то, видно, наступил кошке на хвост, потому что она взвизгнула.

Пил кофе, поглядывая в раздаточное окно, из которого трактирщик все время поглядывал на меня.

— Крепкий же у вас сон, — сказал он.

— Да, — сказал я, — на отдыхе.

Но уже было видно, что трактирщик мне не верит. Таких людей нашему брату не провести. Но я и не собирался его проводить: в коридорах моей головы мыли пол. Это было щекотно. Щетка скребла о половицы, ведро дребезжало. Качалось и позвякивало. Я шел по коридорам, здоровался. Девочка пела песню. В горшках стояла герань. От рассеянности, как обычно, зацепил один из горшков, он упал и разбился. Кошка взвизгнула. Кто-то, видно, наступил ей на хвост. Грежу наяву? Я?

Прикупив еще немного продуктов, выехал из города. С холма, откуда открывался хороший обзор, смотрел на оставшиеся позади крыши. Несколько тополей стояли вокруг церкви. Было безветренно, и они стояли не шелохнувшись. И меня не удивляло, что я вижу, как на башне раскачиваются колокола, но не слышу их звона.

На бензоколонке заправил мотоцикл бензином. Пришло в голову, что можно бы при этом посчитать, сколько я проехал. Но подумал, что это ребячество, и не стал.

Ветер заметает бензоколонки дорожной пылью. Ночью огоньки бензоколонок высвечивают окружающую тьму. Все бензоколонки похожи друг на друга.

— Прекрасный у вас мотоцикл, — сказал заправщик.

— Ничего, — сказал я.

— Издалека едете? — спросил заправщик.

— Да, — сказал я.

— Проверить шины?

— Не надо, — сказал я.

Бензоколонка была покрашена красной и белой краской. Бывают и такие, что покрашены в зеленый и желтый цвет. Или в черный и зеленый. Больше всего мне нравятся брошенные бензоколонки. Со временем у них проступает собственное лицо, они становятся тем, что они есть на самом деле.

Когда-то у меня был план вложить деньги в бензоколонку, но из этого ничего не вышло.

Говорят, оно и к лучшему. Хотя и знают, что это не так.

Друг Перкинс: черная косынка, которой он повязывает шею. Надо бы слямзить, когда он спит — друг мой Перкинс.

Стрекоза перелетела через дорогу. Я думал о Перкинсе. Впервые с тех пор, как выехал. К нему возвращали меня все те же мысли: о старении, об умирании, о смерти.

Странно, думал я, но в них нет ничего ужасного. Когда знаешь наверняка, легче вынести. Поражение, конечно, но о нем можно забыть. Так что брось.

Мужчина, весь в коже, лежал на мостовой, а сзади горел его мотоцикл, а мужчина лежал, как черный мешок, в луже крови и масла. Отсмеялся.

Какая тупая вещь смерть, и какая пошлая.

Жевал свои припасы и наблюдал за стрекозой, севшей на стебель кувшинки. Стебель подрагивал от напора течения. Вдоль дороги бежал ручей, на его берегу я и устроил привал. С магистрали я давно уже свернул. Как все-таки красивы прозрачные крылья стрекозы!

Представил себе дерево, у которого вместо листьев такие вот крылья. Дерево должно быть как из стекла. На ветру оно бы тихо позванивало сдержанным и холодным звоном. А под деревом должен быть водоем, чтобы подбирать его опавшие листья: их несло бы по дну, как рыбью чешую, — тоненькие слюдяные листочки на желтом песке.

Помню, как-то раз на озере не было никого, кроме собаки. Поиграл с ней, и она стала ручная.

Спустился к воде, собака за мной. Вода неподвижно серела в четырехугольном ложе купальни, без малейшей волны.

Немного поплавал. Собака стояла на берегу и смотрела на меня. Небо надо мной было совершенно пустым и чудовищно знойным.

Сколько ни звал собаку, она не пошевелилась.

Местность, по которой я теперь ехал, была холмистой, приветливой, если угодно. В лиственных рощах на пригорках видны были признаки осени. В деревнях между холмами тишина. Присмотрелся. Остановился, побродил. Солнце грело, пауки плыли на белых нитях по воздуху. В одном окне стоял голубой кувшин. Кто же не склонен к умиротворенности. Подсолнухи, свесившись через забор, кивали. Чего нет, то можно придумать. В каждом ведь скрыт целый мир. Мальчишка скатывался с поручней моста. Почтальон ехал на велосипеде. Голубой кувшин! Подошел, посмотрел: никаких возражений, как говорится.

Увидел з́амок на лесистом холме, поехал к нему. Не любопытство, а принцип: почему бы и нет. Это называют неосознанным действием. Бывают ли действия осознанные? Не знаю. Можно ведь довериться и чему-то другому, что вне тебя. Только разумно ли это?

Во дворе замка был ресторан, столики стояли под старыми деревьями. Группа туристов только что вышла из замка и заняла столики. Сидел среди туристов, которые громко переговаривались. Экскурсовод сделал знак рукой, чтобы они прекратили разговаривать. Он рассказал об истории замка, о назначении отдельных построек, их возрасте, архитектуре. Мы сидим, дескать, на том самом месте, где когда-то проводились турниры. Туристы засмеялись. Экскурсовод вытер пот со лба и сказал:

— Пятнадцать минут на отдых, господа, и едем дальше!

Когда эти туристы ушли, из замка вышла новая группа и заняла столики. Сидел среди туристов, которые громко переговаривались.

На автостраде, по которой я в конце концов поехал, было мало машин. Изредка лишь какой-нибудь грузовик дальнего следования или легковушка. Ехал всю ночь. Холмы постепенно исчезли, и в темной равнинной дали виднелись кое-где вспышки городских огней. Видел большие заводы, отторгавшие цепью огней огромные пространства. Пустынные и таинственные, они удручали, но были по-своему и красивы.

Все это сделали мы, люди, думал я, в то же время удивляясь своей солидарности с человечеством. Было в этом чувстве что-то воровское, словно проник куда-то, куда тебе не положено. Кое-кто плачет, когда играют гимн или когда флаги развеваются на ветру. Все это тоска по прошлому, которого не было.

Рядом с одним из заводов высилась гора шлака, похожая на пирамиду. Конвейер доставлял свежий, еще горячий шлак наверх, к острию пирамиды, резко очерченному на фоне неба. Поднимался светлый пар. Поток свежего шлака светился красным светом.

Красный дом за деревьями, перед ним поля, полыхавшие огнем. Таким чистым был воздух, голубым и звенящим, что соломинки рассыпались на ветру красными искрами. Мужчина, который спал, притулившись на меже, должен был, видно, сторожить. Огонь тем временем бежал по жнивью, танцевал, шумел, смеялся. Красиво было необыкновенно. Дым был коричневато-прозрачным и стелился как шлейф.

На одном из перекрестков стояла лавчонка, в которой можно было купить напитки и сигареты. Я был единственный посетитель. Женщина, работавшая за прилавком, выдала мне банку лимонада.

— Не боитесь здесь в одиночестве-то? — спросил я.