Торговка - Дарья Истомина

Ну а если без шуток, со мной случился какой-то странный удар, словно совершенно беззвучно грянул гром, который слышала только я, и блеснула синяя молния, которую тоже дано было увидеть только мне.

Надо было срочно что-то сделать, чтобы этот человек никуда больше от меня не ушел. Не исчез. Не пропал.

— Что значит — расписывайся? А если она и впрямь порченая? Катенька, ставь чайник. Будем дегустацию устраивать! А ты не возникай… Попробуешь с нами икорочки. Если начнем синеть и дергаться, акт составим. И ты у нас, паря, первый свидетель. Я тебе даже кое-что отвалю за труды: Домой икорочки возьмешь, своих побалуешь… Есть же у тебя свои? Чего тебе булку всухую жевать? Мы и накормим, и напоим, и баиньки уложим… Можно и в коечку… Мы такие!

— Маша… Маша… — стыдливо зашептала мне Катька.

Он покосился на меня с любопытством, пожал нехотя плечами:

— Ну ты и артистка! Давно таких трепливых не видывал.

Электрочайник вскипел мгновенно, заварка у меня всегда была высшего класса — «эрлгреевская», нашлись и конфеты, и полбатона. Я навалила в миску икры, дала всем ложки. Но Рагозина есть отказалась, поглядывала на меня чуть презрительно, видимо, догадывалась, что я врубаю все свои обольстительные мощности. Парень почему-то рядом со мной не сел, а, стеснительно взяв кружку с чаем и бутерброд с икрой, опустился на корточки у дверей в позе, привычной для зэков и морпехов. Потом-то я узнала, что у Никиты Ивановича Трофимова это постоянная привычка, выработанная в морской десантуре.

Я расположилась в хозяйском кресле и, делая глаз загадочный и томный, закинула ногу на ногу, поддернув юбчонку, чтобы коленочки обнажились как бы совершенно случайно, и стала лениво и смешливо любопытствовать, кто он такой и откуда.

Никита нехотя цедил про то, что «Газель» не лично его, а всего семейства Трофимовых, и они ее доят, бедолагу, как единственную корову-кормилицу и любимицу. Порядок у них отработан: с утра отец или он сам звонит в частное транспортное агентство «Гонец», куда стекаются заявки на перевозки от грузовладельцев, узнает пункт погрузки и пункт выгрузки, уточняет, что за груз и сумму оплаты. Заказчики рассчитываются только с агентством, а оно уже перечисляет деньги владельцам грузовиков на сберкнижку. Конечно, все это, как и всюду, было сплошной туфтой, в документах ставился мизер, настоящие деньги шли черным налом, из рук в руки. Поэтому раз в неделю Трофимов заезжает в агентство, где офисные девочки выносят ему конверт с левой наличкой. По Москве мотаться не очень выгодно: короткие расстояния и слишком много желающих подработать. Лучше всего — дальние ездки, за пределы области и даже России, куда-нибудь в Молдавию, Украину или на Урал. Такие заказы Трофимов любит, но перепадают они не часто.

Эти песни я давным-давно знала от других водил — и про агентства для частников, и про рейсы, но делала вид, что слышу все это первый раз в жизни и мне безумно интересно. Я умела раскручивать и потрошить любого, кто мне бывал нужен, и, изображая наивную; ни в чем не сведущую дурочку, с ходу добывала необходимую информацию.

В конце концов Рагозина не выдержала:

— Послушай, Маша, о чем вы говорите? Икра вот эта… Откуда все взялось? От кого?

Ответил ей Никита:

— Фура рефрижераторная на подъезде к Москве стоит. На Каширке, на сорок первом километре. Номера у них, кажется, калмыцкие. А, скорее всего, не хотят, чтобы их ментура на въезде в город прихватила. Подломались они, что ли. В общем, в Москву не въехали. Вот и наняли меня все, что приперли, по городу раскидать. Я с шести утра гоняю. Таких бочек — штук десять по разным магазинчикам перевез. Вот эта вот последняя. Там такой дедулечка шустрит, росточком с окурок, узкоглазенький!

Все правильно. Значит, догадка моя была верна.

Для несведущих — торговля нефасованной да и баночной икрой в столице нашей Родины на ярмарках и в уличных ларьках строго-настрого запрещена. Черную же икру вразвес вообще рассматривают чуть ли не как наркотик, потому что она практически вся криминально-браконьерская, незаконно добытая. И попахивает не штрафами, а статьей.

Года два назад Галилей сказал мне, что ресторан «Савой», где у него среди экспедиторов есть свой человечек, не принимает на свою кухню партию левой черной «грязи» и я буду дурой, если ее не перехвачу. Возле ресторана меня ждал хозяин товара — крохотный старичок-боровичок в яркой японской куртке, бейсболке с надписью «Ай лав „Спартак“ и красных спортивных штанах с лампасами, заправленных в резиновые сапожки. У него была веселая, как у садового гномика, смугловато-румяная, изморщиненная в глубокую сеточку мордочка с пухлыми щечками, совершенно белые седые бровки, под которыми в узеньких щелочках прятались смеющиеся любопытные, как у младенца, глаза. Реденькие седые же усишки свисали над уголками его растянутого в вечной улыбке рта, как кончики обгрызанных кисточек. Старичок будто прямо из кукольного спектакля театра Образцова выскочил, из какой-то восточной сказки. Но у куколки этой на руке поблескивали платиновые часики „Роллекс“, а за спиной маячила безмолвная фигура величиной со шкаф, с неподвижной и мрачной, как окорок, мордой. У тротуара стоял причаленный черный джип с наворотами.

— Я дедушка Хаким, — представился он.

Икра была в этом самом джипе, упакована по-дурацки, в трехлитровые склянки из-под огурцов, и ее было не очень много, но заработала я в тот раз на перепродаже прилично.

Если бы не дедушкин облом с рестораном, я бы этой икры сроду не увидела. С такими, как я, мелкопузыми, дед Хаким дела обычно не имел.

И вот теперь ни с того ни с сего он меня вспомнил. По старой памяти. Но я ошиблась. Дело было не только в старой памяти. Правда, я поняла это слишком поздно.

Я как раз ставила чайник по новой, когда через задние двери в лавочку без всякого стука вошли три совершенно гнусные персоны в одинаковых турецких черных кожаных пальто до пят, которые шелестели, как змеиная кожа, и, не обращая никакого внимания ни на Рагозину, ни на меня, ни на Трофимова, уставились на бочку с икрой. Поздние гости были словно отштампованы под одним прессом — одинаково здоровенные, одинаково горбоносые, одинаково наглые. Но все-таки главный среди них выделялся. Он был в лайковых перчатках, а остальные двое. — голорукие, со здоровенными, как лопаты, лапами; те были в густой неряшливой щетине, а он лоснился синими, хорошо пробритыми, хотя и бугристыми от залеченных чиряков щеками. Плюс ко всему он был в прекрасной шляпе, в классных притемненных очках в тонкой золотой оправе, и если бы не его вопросительно-злобный шнобель, он был бы даже хорош. Лица были, естественно, очень южного разлива.