Дважды кажется окажется - Елена Николаевна Рыкова

– Прикол. Значит, мы с тобой и с Цабраном родились в один день.

Девочки не спешили. Ни Марта, ни Майя не боялись дождя. Рыжая, наоборот, посвежела под набирающим силу ливнем, как поставленный в вазу тюльпан. Волосы её распушились. Щёки раскраснелись. Она подставляла лицо дождю, улыбалась.

Марта же смотрела вниз. Асфальт быстро стал мокрым, в нём отражались деревья. Их стволы и ветки росли как бы наоборот в этой большой тонкой луже, растёкшейся по всему тротуару, Марта шагала, глядела на отражения – сквозь воду, мимо асфальта, и ей казалось, будто она смотрит на них из земли, а они бегут следом за ней. Запахло червяками.

– Ты играла когда-нибудь в игру «представь, что там, в окне»? – спросила Майка.

– А как же.

– Вот то, например, окно, – Рыжая ткнула на угловой квадрат, наполовину зашторенный прозрачным тюлем, – это кухня. В ней, значит, стоит круглый стол, а над ним – абажур.

– Шутишь, – хмыкнула Марта, – этот дом один в один как наш. В нём кухни по восемь метров. Какой там круглый стол?

– Хорошо, тогда это большая комната, – не сдавалась Рыжая, – и живёт там семья: мама и два сына. Вот сейчас она как раз пришла с работы, а сыновья со двора, они моют руки, а мама им быстро – макароны к наготовленным с утра котлетам, из кухни тащит в гостиную, под этот абажур.

– А вон там, – Марта показала на освещённое голубоватым светом окно, – телевизор смотрят.

– Ага, – согласилась Майя, – последние известия. Напусти на них порыв ветра, открой форточку.

– Да ну тебя, – отмахнулась Марта.

– В этом окне детская. Виден кусок обоев, на них – самолётики.

– Да ничё это не самолётики. Травинки такие. Колосок.

– Ага, а почему я тогда крылья вижу? И хвост?

– Это дивные птицы, я поняла! Сирин, Алконост!

– Всё равно детская. И там, значит, сидит девочка, ей лет пять. У неё есть маленький столик и три стульчика. На столике круглые пионы, розовые на чёрном, а на стульчиках – красные ягоды и листья. Она посадила двух кукол и старого мишку, ещё от мамы ей достался, и поит их воображаемым чаем из пластмассовой посуды.

– Да ты профи в этой игре, – Марта уважительно посмотрела на подругу.

– Ага.

– Ладно. – Марта немного завелась. Ей тоже захотелось увидеть картинку и описать так же подробно, как Рыжая.

Она выбирала окно. Квадратные сменились прямоугольными.

– Вот то! – почти крикнула.

Старые рамы, облупившиеся, хлипкие, двойные. Форточка открыта внутрь. Свет жёлтый, но еле пробивается сквозь плотные шторы – что-то бежевое с золотым.

– Там живёт старушка. Недавно она потеряла мужа. Он умер в такой вот день: конец лета и дождь. Поэтому сегодня она зашторила окно: не хочет видеть, не хочет вспоминать. С тех пор как он умер, она ничего не трогала и не меняла. В шкафу висят его пиджаки. На верхней полке в прихожей – его каракулевая шапка и шарф. В буфете – гранёный стакан в серебряном подстаканнике. А возле кресла, на лампе, так и висят его очки. Запах в квартире тоже их, общий. Но вот запах постепенно выветривается. Старушка сегодня решила почитать, взяла Ахматову, но сосредоточиться на стихах не может. Она сидит в его кресле, смотрит в стену и думает именно об этом: его запах, он уходит. Совсем.

– Март.

– А?

– Это очень грустно. Ты как, норм?

Она улыбнулась:

– Норм, норм.

Они уже стояли возле подъезда.

– До завтра? – вопросительно сказала Пролетова.

– Угу. – Марта открыла тяжёлую дверь. – Пока, Май. Спокойной тебе ночи. Папе привет.

8

К местам разломов выдвинулись по темноте. К этому времени Зейнеп уже всё рассказала. И про Балама, и про теннисистку Соню, и про девочку Марту, которую она отправила в Москву – подальше от брата.

– А свой московский адресок тебе девочка Марта не дала? – Соловей шёл вслед за старухой по тропинке.

– Специально знать этого не стала, чтобы поведать никому не могла.

Старуха остановилась, что-то погладила в траве. Соловей присмотрелся: два больших плоских камня.

– Родители их, – вздохнула Зейнеп. – Балам зло сотворил. Камнями обратил.

– Ифрит? Камнями? – Соловей скривил бровь над выколотым глазом. – Они мертвы?

– Тёплые камни, живые, – гладила Зейнеп.

Тима покорно ждал, не торопил старуху. Через пару минут двинулись дальше.

– Здесь, – скогсра остановилась. – Первый раз они сошлись, думаю.

– Думаешь или точно? – Соловей протянул Зейнеп ушные затычки.

– К тису нам ещё надо сходить, возможно, – ответила старуха. – К месту, где росло дерево, в котором заточён Балам был.

Тима огляделся. Детская площадка: качели заржавели, у карусели нет половины сидушек, по краям трава. Соловью по пояс.

Он подошёл к карусели. Присмотрелся. Следы разлома были повсюду. Карусель эта была и тут, и там. Тима слегка толкнул ближайшую сидушку. Раздался скрип.

– То есть ещё и звук, – сказал он вслух, – усиливал.

Он знал эти вибрации. Именно такие истончали мембрану, позволяя двусторонникам проникать за барабанную перепонку.

– Свистулька у неё была, – вспомнила старуха. – То ли птица, то ли рыба, не разберёшь.

Так вот кому подарок ворокота достался.

– Знакомая финтифлюшка. – Соловей посмотрел на Зейнеп. – Ваша двусторонница была весьма подготовлена, бабушка. И оказалась в Крыму так кстати – как раз там, где по ту сторону жил её брат.

– Прикипела я к ней, – Зейнеп уселась на качели и одну за другой вставляла затычки в уши, – потому и верю. Случайно она. А свистулька у неё с рождения была. Отцовская, что ли.

Песочница посреди этой темени белела беззубой пастью, длинным носом вверх от неё тянулась вытоптанная тропка, по обе стороны от которой лежали пустыми глазницами камни. Детская площадка скалилась на него. Соловей отвернулся:

– Готова?

Зейнеп кивнула.

Он начал свистеть тихо, чтобы предупредить зверей. Животные во все времена отлично его понимали.

Подождал немного, дал им время укрыться. От тишины заложило уши. В Тиме росло предвкушение. Оно накатывало постепенно, неудержимое, как цунами. Он вобрал в лёгкие побольше воздуха и начал. Свист повис над детской площадкой, как выпущенный на волю невидимый монстр, и бросился крушить всё вокруг. Полетели ветки, накренилась карусель, закрутился смерчем проросший корнями песок в песочнице, застонал вдали лес. Краем глаза Соловей увидел, что старуха сползла с качелей, которые теперь опасно раскачивались, будто готовились срубить чью-то голову с плеч, и легла на землю.

Следы разлома зарастали, как ссадины на ускоренной съёмке, оставляя рубцы. Но и эти рубцы быстро исчезали один за другим. Два мира, склеившиеся здесь своими мембранами, медленно отрезало друг от друга лезвие его свиста.

9

Тима закончил и глянул на старуху: та лежала на животе под остановившимися качелями. Голова неестественно свёрнута. Безжизненное