Клетка бесприютности - Саша Мельцер

что еще мне сделать? – я разминал пальцы, хрустя суставами, готовясь дать отпор. – Может, уйти прочь из своей квартиры?

Мать сделала для нас многое: тайком от отца, устав от угроз выставить нас на улицу, переписала свою половину на меня, сделав не просто прописанным совершеннолетним членом семьи, но и полноправным собственником. Слова отца «выгоню!» перестали иметь реальный вес, а значит, и страха перед ним стало меньше. Волной накатывало презрение – к его вонючей старой рубашке, застиранной и заляпанной пятнами отбеливателя; к его седой щетине на подбородке и шее; к сальным волосам и пьяным, свинячим глазкам. Мать говорила, что мы похожи, но меня от этого сравнения тянуло блевать – на кого угодно походить, господи, но только не на него.

– Игорь, не провоцируй… – проблеяла мать, теребя в сухих руках застиранный фартук с пятнами от свеклы.

– Выйди! – рявкнул я, видя, что отец поднимается и сжимает в руках бутылку. Сейчас замахнется.

Мать завизжала, но я успел увернуться от тяжелого донышка, водка выплеснулась на линолеум. Отец хлопал глазами, смотря то на меня, то на большую лужу под его ногами.

– Сука! – заверещал он, толкнув меня, а я толкнул в ответ. У матери хватило мозгов выйти, она юркнула мне за спину и исчезла в коридоре. Дверь спальни хлопнула. Пальцы отца вцепились мне в горло, но я – крепкий физически и не пьяный – разжал их и оттолкнул отца.

– Успокойся! – пьяные угары не были редкой экзотикой, но я каждый раз одновременно боялся и в то же время хотел ему навредить. Это бы посчитали за самооборону?

Он настойчиво пытался меня ударить. Я мельком оглядел стол и, слава богу, острых предметов на нем не было – поножовщины ожидать не приходилось, но отец в припадке становился только злее. Одним точным – и наверняка случайным – ударом он заставил меня покачнуться. Показалось, что сломал зуб, и языком я правда наткнулся на острый край и отколовшуюся пломбу, но крови, вроде, не было. Схватив его за руки, я сжал их крепче. Хотел бы связать полотенцем и бросить успокаиваться, но он начал лягаться. Пришлось скрутить.

– Уймись, – прошипел я ему в ухо. – Я сейчас дурку вызову, поедешь в белые мягкие стены сидеть.

Угроза почти подействовала, он на мгновение – всего одно! – затих, попробовал вырваться снова и весь сжался, готовясь к особо сильному рывку. Я предполагал. Поэтому сжал руки крепче, не позволив ему даже дернуться.

– Проспись, – я с презрением отпихнул его от себя, и он упал, ударившись спиной об острый угол квадратных ножек деревянного стола. Я вышел из кухни быстрее, чем он успел очухаться и подняться.

Мать выглянула из спальни.

– Закройся и не наливай ему больше. Я проветрюсь, – но перед тем как выйти из квартиры, я юркнул в комнату к сыну.

Он все также флегматично рисовал, вот только теперь стачивал не зеленый карандаш, а коричневый, интенсивно раскрашивая ствол толстого дерева.

– Вадюш, – я откинул с его лба кудряшки и коснулся губами теплой кожи. – Пойду, пройдусь. Посидишь с бабушкой?

– Да, – легко согласился он. – А что с дедом?

– Белочку поймал, – буркнул я, стягивая мерзкую от контакта с отцом футболку. – Ничего страшного.

– Настоящую белочку? – ахнул Вадик, отложив карандаш. – Рыжую? А можно посмотреть?

На секунду растерявшись, я с трудом сдержал смех и протянул ему оранжевый карандаш.

– Это выражение такое. Белочку тут лучше нарисуй, а мы с тобой в зоопарк на днях сходим, посмотрим и на других животных. По рукам? – я протянул ему ладонь, и Вадик с силой по ней шлепнул, отбивая пять.

– По рукам!

Я выскочил из подъезда подобно ошпаренному в бане – дверь ударилась о серую стену подъезда глухо, но достаточно сильно, чтобы отлететь обратно, невзирая на доводчики. Отец вырубился, я видел его на кухне перед выходом, видать, водка настолько размягчила тело, что не дала и шанса добраться до жесткой постели. Шаг за шагом я переходил на бег, зная, что энергию надо выплеснуть, чтобы она не разрушала ни меня, ни сына. Выплеснуть, чтобы дерьмо не копилось – а его было в избытке, перемешанного со злостью и горечью, с обидой и нежеланием возвращаться домой. Звякнул телефон, и на бегу я достал его.

«Увидимся?»

Я не мог ей отказать. Никогда не мог. Ни в поездке на теплоходе по Москве-реке, ни в пикнике в отдаленном от центра парке, ни во всем своем свободном времени. Я не уделял столько времени сыну, о котором Лу ничего не знала, сколько ей самой.

«Я на районе, куда ехать?»

«Подойди к метро»

От дома до Чертановской бегом минут семь. Лу знала, где я жил, но я не верил в то, что она могла так легко сюда добраться. Не верилось, что замшевые полуботиночки несли ее по душным вагонам метро, по оплеванным лестницам, по разбитому асфальту на пешеходном переходе. Лу была для той Москвы, я – для этой, но мы все равно сходились в нейтральных точках, не переступая территории друг друга. Переступить – довериться, принять со всеми недостатками, но Лу не спрашивала ни о чем. Молча делала. И я, смирившись с участью, ждал ее на своей территории, готовый впустить и принять.

Не хотелось осуждения: я представлял удивленно вскинутые светлые брови, подкрашенные коричневым карандашом, и немой вопрос – «ты что, здесь живешь?» Но я верил, что Лу – не такая, особенная, и если внутри нее и зародится осуждение, то оно померкнет от радости встречи и трепетного долгожданного поцелуя.

Ожидание стало томительным еще до того, как я добежал до станции, а возле нее так и вовсе нестерпимым. Я перекатывался с пятки на носок, нервно отбивал незамысловатый ритм пальцами по бедру, скрытому джинсами, поглядывал на время, но минуты текли лениво, никуда не торопясь.

Теплые ладошки накрыли мое лицо со спины, заслонив обзор, но по цветочному аромату духов я понял, что она пришла. Мягкая кожа, наверняка увлажненная кремом для рук, приятно касалась глаз и скул, и Лукерье даже не надо было спрашивать «угадай, кто?», чтобы я на выдохе бросил «родная» и, развернувшись, прижал ее к себе.

Она заливисто – по поэтическому, переливами колокольчиков – смеялась и обнимала меня за шею. Так крепко, что от любви могла ее сломать.

– Сюрприз!

– Сюрприз удался, – выдохнул я ей в