Цимес - Борис Берлин

спрашивала, ничего не просила, ни на чем не настаивала — просто обняла меня за шею, и я повел ее за собой, куда хотел. Потом… потом я лежал и гладил ее по голове, по щекам и в отчаянии думал, что того, что у меня внутри, хватает на нас двоих. С этого момента она стала во мне звучать. Не помню уже, от кого я впервые услышал это выражение: «голубая нота». Когда ты слышишь звук и понимаешь: вот оно — да! То, что всегда в унисон с тобой, с тобой — всяким, в любую секунду. Ты сам можешь меняться, и она меняется тоже, с тобой вместе. Всегда созвучна. Сашенька стала моей голубой нотой, она была созвучна мне — не потому, что хотела, нет. У нее просто не получалось по-другому, вот в чем дело…

— Скажи, что ты делала без меня?

— Да разве я была без тебя? Всего-то один день…

— Пусть один. Так что?

— Ничего особенного, так, пустяки…

— А все-таки?

— Я… Я была у Ч.

— Ты — что?!!!

— Я… понимаешь, я не была уверена, что ты вернешься. И он вдруг позвонил. Неожиданно…

— Саша, повтори. Повтори, что ты сказала. Что ты сейчас сказала, ну…

— Как что? Правду. Я всегда говорю только правду, тогда не запутаешься.

— Дальше.

— Ты хочешь спросить, спала ли я с ним? А зачем? Зачем тебе это знать? Разве это что-то изменит? Гораздо важнее другое…

— Что же, по-твоему, важнее? Ну!

— Важнее — хочу ли я встретиться с ним снова…

— А ты — хочешь?

— Нет, — она замотала головой. — Нет, не хочу. Уже не хочу. Теперь — не хочу.

— Ага. Теперь-ты-не-хочешь… — цежу я сквозь зубы.

— Да. Мы с ним не виделись почти полгода. И мне… Мне плохо было без него. Как без руки…

— Без руки…

— Да, без руки. А ты не понимаешь. Ты совсем ничего не понимаешь! — и она бросается лицом в подушку и — плачет, плачет…

…Кинжал теплый. Он согревает мне ладонь и успокаивает сердце. Я в чем мать родила стою у окна, а за моей спиной, уткнувшись в подушку, лежит Сашенька и всхлипывает. Потом вдруг она оказывается рядом, я протягиваю к ней руку и пропускаю сквозь пальцы ее золотистые, шелковые пряди… Тяну, тяну еще сильнее. Я смотрю в ее запрокинутое лицо и знаю, ей больно… Но там, в глубине ее глаз, на самом дне, бьется беспомощно, как птенец: убей меня… ну убей меня, только люби — всегда…

Как я ее ударил — не помню. Зато помню, очень хорошо помню, что почувствовал после. Покой снизошел на меня. Потому что в ту самую секунду она стала моей — вся. Целиком.

Как-то я ее спросил:

— Скажи, а зачем ты мне тогда соврала?

— Когда?

— Ну, будто встречалась с Ч.?

— А как ты догадался?

— Не важно. Догадался и все. Так зачем?

— Чтобы ты наконец ударил меня.

— А по правде?

— Так я по правде. Понимаешь, я не хотела тебя — друга, любовника. Я хотела тебя — хозяина.

— Значит, я понял правильно. Но ты сумасшедшая. Мы оба — сумасшедшие.

— Пусть. Но тебе со мной хорошо. А цена… цена есть у всего на свете.

Она смотрит на меня тихо и радостно, и лишь на самом дне ее глаз — то самое превосходство наизнанку.

Иногда она исчезает. Всего на полдня, нечасто, несколько раз в год. Моя Сашенька, моя покорная и улыбчивая девочка, моя жена, моя любовь. Просто пройтись по магазинам, посидеть в кафе, поболтать с подругой. Она возвращается, и я не могу поймать ее взгляд, он обращен вовнутрь, в себя, и так… прозрачен. И совсем как тогда, миллион лет назад, в самом начале, мое сердце вдруг замирает на одну крохотную, бесконечную секунду, и я даже не успеваю понять эту огромную наставшую пустоту внутри, как оно снова бросается в погоню: бу-бум, бу-бум, бу-бум… Потом я ухожу к себе в кабинет, отпираю ящик письменного стола, открываю его и смотрю на лежащий поверх всего старый кинжал — очень красивый и очень острый. Просто смотрю. И сердце постепенно успокаивается и начинает тихо-тихо петь, и я слышу ее, ту самую голубую ноту. А что же еще может это измученное сердце, которое всего-навсего мышца, как говорил профессор судебной медицины Ч. — самая незначительная фигура моего рассказа.