По ту сторону рифта - Питер Уоттс

Если смогу».

Она оставляет его под дождем с воспоминанием о той светлой, невинной улыбке. Доктор почти уверен, что ничего особенного сразу вслед за этим не ощущает. Хотя, возможно, и ощущает. Возможно, это похоже на рябь, расходящуюся по некой стоялой глади. Едва уловимое изменение в рисунке электронов. Крошечный сдвиг в природе вещей.

Проведу уборку. Заполню пробелы.

Майлз Томас не знает в точности, что она имела в виду. Но боится, что скоро – слишком, слишком скоро – никакого подвоха уже не будет.

Слово для язычников

Я десница Господня. Дух Его переполняет меня даже в этом поруганном месте. Он пронизывает самые кости мои, дарит карающей длани моей силу десятерых. Очистительное пламя, срываясь с кончиков моих пальцев, опаляет спины разбегающихся безбожников. Они валят из своей норы подобно личинкам, застигнутым под гнилой корягой. Корчатся на свету, ибо жаждут только мрака. Как будто мраку есть место пред взором Божьим – неужели они всерьез считали, что Он останется глух к осквернению храма, что не заметит этой гнусной червоточины под самым Своим алтарем?

Теперь их дымящаяся кровь вырывается из-под черной корки, покрывающей их плоть. Сквозь фильтр я чувствую сладковатый душок горелого мяса. Кожа сходит с них клочками обугленного пергамента, и те порхают в потоках теплого воздуха. Один из язычников переваливается через край норы и падает мне в ноги. «Смотрите мимо лиц», – наставляли нас в учебной части, но сейчас совет не имеет смысла: у этого отродья нет лица— лишь дымящееся месиво из обожженного мяса, прорезанное с одного конца пузырчатой щелью. Щель раздается, обнажая до нелепости белые зубы. Еле слышно на фоне ревущего огня раздается что-то среднее между хныканьем и воплем: «Умоляю» вероятно. Или: «Мамочка».

Дубинкой я наношу великолепный удар наотмашь. Зубы разлетаются по залу, словно крохотные игральные кости. По полу часовни гигантскими слизнями ползают другие тела, оставляя за собой следы из крови и сажи. Нет, никогда еще присутствие Божье не наполняло меня такой мощью. Я Саул, истребляющий амаликетян. Иисус Навин, вырезающий амореев. Аса, сокрушающий ефиоплян. Во мне столько Господней любви, что я и сам готов вспыхнуть пламенем.

– Претор!

Исайя хлопает меня по плечу. Его вытаращенные глаза, искаженные изгибом забрала, не отрываются от меня.

– Командир, они мертвы! Надо тушить пожар!

Впервые, кажется, за многие столетия я замечаю остальных членов своей гвардии. Префекты стоят по углам помещения, сторожа выходы, как им и было приказано. В серебряной фольге на их мундирах извиваются отблески пламени. В руках префекты сжимают огнетушители, а не огнеметы. В глубине души я удивляюсь, как им удалось устоять; как вообще возможно не обрушить на врага огонь, когда так остро ощущаешь Святой Дух? Но и во мне Дух уже идет на убыль, и, спустившись с вершин, я вижу, что Божье деяние здесь подходит к концу. Язычники лежат на полу безжизненными фигурками, истекая кровью. Их убежище очищено, скрывавший его алтарь валяется на боку точно там, куда я отшвырнул его ногой какие-то…

Неужто прошло лишь несколько минут? Такое чувство, что минула вечность.

– Командир?

Я киваю. Исайя подает знак: префекты выступают вперед и поливают часовню огнегасящим веществом. Пламя исчезает, все вокруг становится серым. Когда химикаты попадают на истерзанные полукремированные трупы, над теми поднимаются шипящие облачка пара.

Исайя глядит на меня сквозь клубящийся дым. Мы словно очутились в парильне.

– С вами все нормально, командир?

Из-за резко возросшей влажности голос его выходит с присвистом: пора менять фильтр в респираторе.

Я снова киваю.

– Святой Дух проявился так… так… – Не нахожу слов. – Я никогда прежде не ощущал Его настолько сильно.

Лицо за щитком слегка нахмуривается:

– А вы… простите, вы уверены? Я отвечаю довольным смехом:

– Уверен ли я? Да я чувствовал себя самим Траяном! Исайя как будто нервничает – скорее всего, из-за прозвучавшего имени. Все-таки похороны Траяна состоялись не далее как вчера. Однако у меня и в мыслях не было неуважения – если уж на то пошло, сегодняшнее я совершил в его память. Я отчетливо вижу, как он, стоя подле Господа, глядит на эту дымящуюся бойню и одобрительно кивает. Быть может, у моих ног лежит тот самый червь, что умертвил его. Я вижу, как Траян поворачивается к Богу и указывает на язычника-убийцу.

И слышу, как Всевышний изрекает: «Мне возмездие».

К дальнему краю перрона Иосифа Флавия жмется отверженный – перегнулся через барьер, безнадежно пытаясь приобщиться к магнитолевитационному полю. Затея столь же бессмысленная, сколь и достойная жалости: генераторы экранированы, и, даже будь иначе, Дух распространяется великим множеством путей. Меня всегда поражало, что люди не воспринимают такого простого различия: стоит показать им, что точно смодулированные электромагнитные поля позволяют нам прикоснуться к божественному, они сразу отчего-то делают вывод, что любая катушка, через которую пропущен ток, открывает двери к спасению.

Но движением колесниц ведают не те поля, что даруют нам благодать. Даже если б это заблудшее существо сумело добиться своего, если б волей какого-то прихотливого чуда защитные экраны исчезли, то в лучшем случае изгой мог бы рассчитывать на тошноту и дезориентацию. В худшем – и в наши дни это происходит чаще, чем некоторые признают, – все закончилось бы одержимостью.

Я встречал одержимых. Боролся с бесами, что ими завладевают. Отверженный еще не знает, как ему повезло.

Я захожу в трамвай. Святой Дух бесшумно увлекает вагон вперед, и тот чудесным образом парит над рельсовой лентой, не касаясь ее. Мимо проносится перрон; на миг мы с парией встречаемся глазами, затем расстояние разделяет нас.

Его лицо выражает не стыд – лишь глухой, бессловесный гнев.

Скорее всего, дело в моем панцире. Ведь это некто наподобие меня арестовал его, отказал ему в милосердной смерти и оставил тело прозябать в бренном мире, разлучив с душой.

Двое горожан рядом со мной показывают пальцами на удаляющуюся фигуру и хихикают. Я бросаю на них свирепый взгляд; увидев мои знаки отличия и шок-жезл в кобуре, они замолкают. Ничего смешного в отчаянии изгоя я не вижу. Да, он жалок. Беспомощен. Неразумен. Но что бы сделал любой из нас, лишившись благодати? Разве не стали бы мы хвататься за всякую соломинку, сулящую даже ничтожный шанс на спасение?

С Богом все становится абсолютно ясным. Вселенная обретает смысл, словно ты внезапно разгадал какую-то детскую головоломку; перед тобой открывается вечность, ты удивляешься, как все эти чудесные грани творения могли ставить тебя в тупик. Разумеется, сейчас подобные детали ускользают от меня.

Осталось лишь смутное воспоминание о том, каково это было – в полной и окончательной мере понять… и, хотя прошло несколько часов, для меня это воспоминание реальней всякого настоящего.

Трамвай плавно подходит к следующей остановке. На новостном экране по ту сторону пьяццы демонстрируются зацикленные кадры с похорон Траяна. До сих пор не могу поверить, что он погиб. Святой Дух в Траяне был настолько силен, что мы уже начали считать его неуязвимым. И то, что над ним взяла верх какая-то машина, собранная в Глухомани, кажется едва ли не богохульством.

Но вот он упокоился навеки. Благословенный в глазах Господа и Человека, герой и для черни, и для лучших, простолюдин, вознесшийся из префектов в генералы меньше чем за десять лет, – и умерщвлен каким-то непотребным устройством, начиненным рычагами, дробью и зловонным взрывающимся газом. Экран заполняет умиротворенное лицо. Врачи устранили всякие следы убившей его штуковины, оставив лишь меты благородных ранений, которые сохранит наша память. Знаменитая сморщенная линия, бегущая ото лба к скуле, – отметина от кинжала, который едва не ослепил его в двадцать пять лет. Воспаленное скопище шрамов, выползающих на плечо из-под мундира, – кто-то исхитрился достать Траяна шок-жезлом во время восстания ессеев[21]. Полумесяц на правом виске – напоминание еще о какой-то схватке, подробности которой выскочили у меня из головы, если я вообще их знал.

Камера отъезжает. Лицо Траяна растворяется в безбрежной толпе скорбящих, а трамвай меж тем вновь приходит в движение. Я почти не знал Траяна. Несколько раз мы встречались на торжественных собраниях Сената, и мне вряд ли удалось хоть как-то его впечатлить. Но вот он на меня впечатление произвел. И на остальных тоже. Его уверенность передавалась всему залу. Едва увидев его, я подумал: «Вот человек, которому не знакомы сомнения».

Сам же я когда-то питал сомнения.

Не в могуществе и благости Бога, разумеется. Только в том сомневался, бывало, а в самом ли деле мы исполняем Его волю. Сталкиваясь с врагами, я видел не святотатцев, но людей. Не будущих изменников, но детей. Я вспоминал слова нашего Спасителя; разве не изрек сам Христос: «Не мир пришел Я принести, но меч?»[22] Когда святой Константин крестил своих воинов, разве не воздевали они разящих десниц? Я знал Писание назубок, с самых яслей, – и все же иногда, да поможет мне Бог, видел в нем одни лишь слова, и враги обретали лица.