По ту сторону рифта - Питер Уоттс

«Отладка», говоришь?

– Я просмотрел ваши тесты, – начинает он.

– Ну и как, я сдала?

– У нас тесты другого типа. Но некоторые ваши ответы меня заинтересовали.

Она поджимает губы.

– Хорошо.

– Расскажите мне про вирусы. И снова эта лучезарная улыбка.

– Без проблем. Это изменчивые информационные цепочки, которым для воспроизведения необходимо взламывать внешний исходный код.

– Продолжайте.

– Слыхали когда-нибудь о «битвах в памяти»?

– Нет.

– В начале восьмидесятых встретились несколько ребят и написали кучу самовоспроизводящихся компьютерных программ. Потом их все запустили в один блок памяти, чтобы они там боролись за пространство. У каждой имелись средства самозащиты, размножения и конечно же пожирания конкурентов.

– Ах, так вы про компьютерные вирусы, – говорит Томас.

– Вообще-то все началось раньше. – На миг Фицджеральд замолкает, затем склоняет голову набок. – А вы задумывались когда-нибудь, каково быть такой вот программкой? Сновать туда-сюда, откладывать яйца, бросаться логическими бомбами, взаимодействовать с другими вирусами?

Томас пожимает плечами.

– До этой минуты я о них и не подозревал. А вы что, задумываетесь?

– Нет, – отвечает она. – Теперь уже нет.

– Продолжайте. Выражение ее лица меняется.

– Знаете, а с вами тоже разговариваешь как с программой. Только и слышно от вас, что «продолжайте», «расскажите еще» и… ну ей-богу, Майлз, уже в шестидесятые писали психологический софт, у которого диапазон и то больше, чем у вас. Даже на Бейсике! Поделитесь хоть раз мнением, черт подери!

– Это всего лишь такая техника, Жас. Я здесь не для того, чтобы вступать с вами в споры, даже интересные. Я пытаюсь определить, способны ли вы отвечать перед судом. Мое мнение никого особо не волнует.

Вздохнув, она оседает на стуле.

– Понимаю. Извините, я знаю, вы не развлекать меня пришли, просто привыкла, что могу… То есть Стюарт, он всегда так… Господи, как же мне его не хватает, – признается она с несчастными, блестящими от слез глазами.

«Она убила человека, – напоминает себе доктор. – Не позволяй ей одурачить тебя. Просто проведи экспертизу, ничего другого от тебя не требуется.

Не начинай ей симпатизировать, Бога ради».

– Вас… можно понять, – произносит Томас. Она усмехается.

– Чушь собачья. Ничего вы не понимаете. Знаете, что он провернул, когда его направили на первую химию? Я как раз тогда штудировала компьютерные науки, а он прихватил с собой мои учебники.

– Почему?

– Потому что знал: дома я не занимаюсь. Я была на грани срыва. А когда пришла навестить его в больнице, он достал из-под кровати эти чертовы книжки и начал меня опрашивать по Дираку и границе Бекенштейна. Он ведь умирал, но только и думал, как бы мне помочь с подготовкой к какому-то дурацкому экзамену. Я бы ради него что угодно сделала.

«И вправду, – едва не выпаливает Томас, – мало кто сделал бы больше вас».

– Жду не дождусь, когда увижу его снова, – добавляет она, словно бы после некоторых раздумий.

– И когда это произойдет, Жас?

– А вы как считаете?

Она смотрит на доктора, и безысходной скорби, почудившейся ему в этих глазах, сразу как не бывало.

– Большинство людей в таких случаях подразумевают загробную жизнь.

Она награждает его невеселой улыбкой.

– Мы и так уже в загробном мире, Майлз. Тут вам и рай, и ад, и нирвана. Как захотим, так все и будет. Здесь и сейчас.

– Да, – говорит Томас после короткой паузы. – Разумеется.

Ее разочарование зависает в воздухе немым упреком.

– Вы ведь в Бога не верите? – спрашивает она наконец.

– А вы? – парирует он.

– Раньше не верила. Только нашлись кое-какие зацепки. Даже доказательства.

– Например?

– Масса топ-кварка. Ширина бозона Хиггса. Когда знаешь, что ищешь, по-другому их воспринимать не получается. Знаете что-нибудь о квантовой физике, Майлз?

Он качает головой.

– Не особо.

– На самом деле ничего не существует – на суб атомном уровне. Там одни лишь волны вероятности. В смысле, пока не появится наблюдатель. Тогда волна схлопывается, и возникает то, что мы называем реальностью. Но без наблюдателя это невозможно, процесс не пойдет.

Томас щурится, стараясь хоть как-то осмыслить услышанное.

– То есть, если бы не смотрели на этот стол, его бы не существовало?

Фицджеральд кивает:

– Примерно так.

На секунду уголок ее рта озаряет та самая улыбка. Доктор пытается снова ее выманить:

– То есть вы хотите сказать, что Бог – наблюдатель? Бог присматривает за всеми атомами, чтобы Вселенная продолжала существовать?

– Хм. В таком ключе я об этом еще не думала. – Улыбка сменяется хмурой сосредоточенностью. – Тут скорее метафора, а не математика, но идея крутая.

– А вчера Бог на вас смотрел? Она рассеянно поднимает глаза.

– Что?

– Не разговаривает ли Он… Оно с вами? Ее лицо утрачивает всякое выражение.

– То есть не получаю ли я приказов от Бога. Не он ли велел мне выпотрошить Стю, как… как… – Ее дыхание со свистом вырывается сквозь стиснутые зубы. – Нет, Майлз. Никаких голосов я не слышу. Чарли Мэнсон не является мне во снах и не нашептывает милых глупостей. Я ответила на все вопросы в этих ваших долбаных анкетах, так что хватит меня прессовать, ладно?

Он примирительно поднимает руки.

– Я не то имел в виду, Жасмин. – Ложь. – Извините, если все так выглядело, просто… понимаете, Бог, квантовая механика – такое тяжело сразу переварить. Это… потрясает воображение.

Она настороженно глядит на него.

– Да. Наверное, тяжело. Я иногда забываю. – Она чуточку расслабляется. – Только это все правда. С математикой не поспоришь. Человек способен менять природу реальности попросту наблюдая ее. Вы правы, такое сносит крышу.

– Но ведь это же все на субатомном уровне, да? Вы ведь не станете всерьез утверждать, что если мы будем игнорировать этот стол, то он исчезнет?

Ее взгляд смещается вправо, за спину доктора, – примерно туда, где находится дверь.

– Нет, не стану, – произносит она в конце концов. – Тут без долгой практики не обойтись.

В чем подвох?

Не считая очевидного, само собой. То есть вертикального разреза, который начинается от грудины и обрывается примерно в двух сантиметрах ниже пупка, рассекая мышцы живота и вторгаясь в брюшную полость. Края у раны пилообразные – использовалось какое-то лезвие. И, судя по всему, не слишком острое.

Нет. Не надо забегать вперед. Без систематичности искусство коронера ничего не стоит. Ну что ж, хорошо: мужчина, белый, двадцати пяти – двадцати шести лет. Внешние морфометрические признаки были описаны ранее. Облысение и кровоподтеки как результат химиотерапии. На правой руке отсутствуют ногти на указательном и безымянном пальцах, причина та же. На момент смерти покойный и так стоял одной ногой в могиле. Измученный болезнью, напичканный ядовитыми лекарствами… И вот только ты начинаешь думать, что хуже уже не будет…

Дальше, глубже. Рана поглощает руки в резиновых перчатках, словно огромная рваная вагина со спекшимися, отвердевшими губами. Внутри поблескивает привычный набор органов, перекомпонованный полицейскими медиками, – для перевозки тела пришлось все закатать обратно. Возможно, в процессе были уничтожены улики. Возможно, убийца разложила внутренности по некоему значимому принципу – допустим, рисунок ЖКТ складывался в какой-нибудь символ или имя демона. Неважно. Все успели сфотографировать.

Брыжейка растягивается, словно тонкий латекс, скрепляя между собой петли кишок. Излишне прочно вообще-то. Подвздошная кишка в нижнем отделе усеяна чем-то вроде… фистул. В нескольких местах петли, кажется, спаяны друг с другом. Чем это может быть вызвано?

На ум ничего не приходит.

Отмечаем, протоколируем, берем образец для подробного гистологического анализа. Продолжаем. Скальпель проходит через пищеварительный тракт, как через переваренные спагетти. Тягучая желчь и комочки несформировавшихся фекалий устало сползают в приемник. Из задней стенки полости что-то выпирает. Что-то белеет костью там, где костей быть не должно. Режем, удаляем. Вот оно. Правую почку покрывает непонятная масса площадью примерно десять на пятнадцать сантиметров, достигая мочевого пузыря. Довольно неоднородная, с какими-то шишечками. Опухоль? Так это с ней воевали лечащие врачи Стюарта МакЛеллана, когда накачивали его ядом? Коронеру таких опухолей видеть еще не приходилось.

Начать с того, что она – странное дело – встречает его ответным взглядом.

Стол у него совершенно спартанский. Ни одного лишнего клочка бумаги. Никакой бумаги вообще, строго говоря. Столешница такая же безликая, как монолит у Кубрика[16], не считая рабочей компьютерной станции «Сан» точно в центре и стопки компакт-дисков чуть левее.