Заговор францисканцев - Джон Сэк

– Я начну, – заговорил Конрад, когда они поели. Четверо странников собрались у огня. Невдалеке от пещеры ухали дуэтом две совы.

– Мой пример добродетели – нищенствующий святой...

– Кто же еще? – вздохнула про себя Амата.

– Не брат минорит, как вы могли бы подумать, и даже не монах, – отшельник. – Донато пристыдил всех, кто лишь на словах придерживается обета бедности. Некогда он был богат, но, проникшись жалостью к людям и любовью к Богу, роздал все состояние нищим. Если бы он после того вступил в наш орден, то всего лишь последовал бы примеру фра Бернардо, старшего сына святого Франческо. Но банкир пошел далее того. Он продал себя в рабство и деньги от продажи также отдал беднякам. Я еще не слыхал о подобных ему.

– Я, кажется, слышал, – пробормотал Джакопоне. – Один тосканский ростовщик, Лучесио да Поггибонси.

Кающийся склонил голову. Дым костра плыл прямо на него, но Джакопо не пытался его отогнать. «Он словно сросся с камнем, на котором сидит», – подумалось Амате. Впрочем, напомнила себе девушка, ей сегодня уже попадались треснувшие камни.

– Со стыдом признаюсь, друзья мои, что в прежней жизни я был ростовщиком, – начал он. – Давал деньги в долг под большие проценты, против закона Божьего и церковного – среди прочих грехов. Подобно молодому Лучесио, я желал только приобрести положение в обществе, и деньги, свои и чужие, служили мне ступенями в этом восхождении. Я забрался довольно высоко – занял высокое положение в своей гильдии. – Он с горькой усмешкой оглядел свой плащ. – Трудно поверить, не так ли?

– Однако сиору Лучесио судьба послала счастье, которого не дала мне: он повстречал святого Франциска, и смирение святого тронуло его сердце. Он продал все, что имел, в пользу вдов, сирот и паломников и ушел в дышащие лихорадкой болота, нагрузив ослика мешками с лекарствами. Поначалу жена корила его и называла дураком – как всякая богатая женщина, которую щедрость супруга в одночасье превратила в нищенку. Однако, поняв его намерения, она стала помогать ему в его трудах и сама заслужила титул «buona donna»[20].

«А как ты дошел до такой нищеты? – задумалась Амата. – Лучше бы о себе рассказал». Однако ее любопытство осталось неудовлетворенным, потому что Джакопо снова погрузился в молчание. Он бессмысленно уставился в огонь, и боль, которую она заметила в дороге, снова медленно разгоралась в его глазах.

– Я знаю пример справедливости, – сказал Энрико, подняв руку, как школьник, который рвется отвечать.

– Говори, – кивнул ему Конрад.

– Мой отец служил когда-то привратником в Генуе. Он рассказывал мне, что отцы города повесили за городской стеной колокол жалоб. Каждый, с кем поступили несправедливо, мог позвонить в этот колокол, и магистрат разбирал его дело. За годы службы веревка колокола истрепалась, и кто-то подвязал вместо нее к языку виноградную лозу.

И вот случилось, что некий рыцарь не желал тратиться на корм для своего старого боевого коня и выпустил его за стены, чтобы тот сам искал себе пропитание. Конь так изголодался, что стал жевать сухую лозу, и колокол зазвонил. Явились судьи и решили, что лошадь тоже имеет право жаловаться. Они расследовали дело и постановили, что рыцарь обязан кормить коня, верно служившего ему в молодости. Сам король согласился с ними и пригрозил, что заключит того рыцаря в темницу, если он снова станет морить коня голодом.

Джакопоне поднял на рассказчика покрасневшие глаза и хмыкнул.

– Хорошая история, мальчуган. А вот вам еще пример справедливости и загадка для вас. Послушайте и скажите, как решили бы вы. Один искусный повар однажды привел в суд своего слугу – надо вам сказать, тот отличался довольно большим носом, – привел его в суд, обвинив, будто тот своим огромным носом вдыхал запах его дорогих кушаний и ничего не платил за это удовольствие. Как, по-вашему, должен был слуга возместить убытки или нет?

– Надо было отправить в тюрьму повара, чтобы не тратил чужое время, – высказалась Амата.

Энрико только рукой махнул. Конрад тоже отказался отвечать.

– Я, – признался он, – никогда не мог понять, как действует гражданский суд.

Джакопоне лукавым взглядом обвел слушателей.

– Вот потому одни становятся судьями, а другие нет, – подмигнул он. – Тот судья оказался на удивление мудрым – много мудрее, чем был я, когда учитель впервые задал мне этот вопрос. Он решил дело в пользу повара.

– Не может быть! – возмутилась Амата.

– А я говорю, может, – усмехнулся Джакопоне. – А в возмещение убытков он приказал носатому слуге расплатиться за запах звоном монет, достаточно громким, чтобы повар мог вдоволь наслушаться.

Конрад с Энрико захлопали в ладоши.

– Хорошее решение, – отшельник. – Соломонов суд.

– А вы тоже были судьей, сиор Джакопоне? – спросила Амата.

– Нотариусом, братец, а не судьей. Правда, я тоже принадлежал к уважаемому цеху юристов, но не могу сказать, что был достоин этой чести. – Он поспешил увести разговор в сторону. – А ты не расскажешь ли нам историю?

Амата оглянулась на Конрада, но тут же решила, что спокойнее будет смотреть на Энрико.

– Я приведу пример глупости.

– Глупости? – Амата с удовольствием отметила в голосе отшельника ноту беспокойства.

– Да. Глупости странствующего купца. Я слышал эту историю от брата Салимбене.

– От Салимбене? – эхом отозвался отшельник.

Теперь его беспокойство стало явным. Амата заговорила скороговоркой, чтобы он не успел ее перебить.

– Один торговец долго не был дома. Вернулся из путешествия через два года и застал в доме новорожденного младенца. «Эй, жена, – спросил он, – откуда этот малютка? Он не из моих, это точно». – «Ах, муженек, – отвечала жена, – прости, если я была неосторожна. Однажды зимой я отправилась вечером на прогулку совсем одна. Снежный Король застал меня врасплох и взял силой. Этот мальчик, увы, его сын». Купец не сказал ни слова, но через несколько лет, отправившись в Египет, взял мальчика с собой и там продал в рабство. Когда он вернулся, жена спросила: «Где мой сын, муженек?» – «Ах, верная моя женушка, – заплакал купец. – В тех краях все мы так страдали от жары, что были на краю смерти. Но хуже всех приходилось мальчику, ведь он сын Снежного Короля. Кончилось тем, что бедняжка просто растаял без следа».

Энрико расхохотался.

– И какую же мораль выводил брат Салимбене из этой истории? – проворчал Конрад.

– Что купец был глуп, оставив жену без присмотра на два года.

Конрад неодобрительно заметил:

– Мы здесь рассказываем о примерах добродетелей...

Он оборвал себя на середине фразы. За языками пламени всхлипывал, закрыв лицо руками, кающийся. Амата тронула его за плечо.

– Что с вами, сиор Джакопоне? Неужто вас так огорчил мой рассказ?

Он покачал головой, вытер глаза уголком плаща и, овладев собой, проговорил:

– Простите, братья. Я вспомнил Умилиану де Черчи и хотел рассказать вам пример покаяния.

Он говорил, задыхаясь:

– Она жила в голых стенах задней комнатки в одном из богатейших домов Флоренции. Не прерывала тайного покаяния... постилась и плакала... искупая бесчестную жизнь своего богатого брата, жившего по соседству.

Он снова обвел слушателей горестным взглядом, от которого Амата сама чуть не расплакалась, и рассеянно отмахнулся от дыма, окутавшего его лицо.

– Такой женщиной была и моя любимая жена – святой женщиной! Пока я ростовщичеством копил богатства, пока я распоряжался собственностью и деньгами своих клиентов... неизменно к собственной выгоде, пока я проигрывал нажитое и доставшееся по наследству богатство в кости... притом принуждая эту добродетельную женщину украшать себя суетными нарядами ради моего престижа, она совершала покаяние, в надежде выкупить у князя зла мою заблудшую душу.

– Почему же она теперь не с вами? – спросила Амата. – Где она?

– Ее нет, дитя. Уже четыре года, как умерла. Однажды я послал ее вместо себя на праздник помолвки моих клиентов. Я обещал, что прибуду туда позже, так уж был занят, мостил себе лестницу к власти да считал доходы. Но еще до моего прихода ложа, перегруженная гостями, рухнула и раздавила ее.

Они принесли домой ее изломанное тело. Когда служанка и нянька нашего дитяти раздели ее, чтобы обмыть для похорон, то увидели, что под богатым платьем она носила власяницу. Весь год нашего брака она истязала свою нежную кожу за мои грехи. Я и помыслить не мог, что она так поступает.

Он прикрыл глаза, как утром на площади, и напевно заговорил:

– Я помню женщину с оливковой кожей, с черными как вороново крыло волосами, в роскошном наряде. Память о ней и теперь терзает меня. Если бы я мог заговорить с ней сейчас...

Амата перебралась поближе к кающемуся. Ей хотелось обнять его за плечи, по-женски утешить, но нельзя было. Только Конрад, единственный из этих суровых мужчин, знал, что она не Фабиано. Только словами могла она выразить свое сочувствие.