Заговор францисканцев - Джон Сэк

– Я монах. Я изучал Писание. Я молился, терпеливо выносил немочи, помогал бедным, хранил обет послушания, и бедности тоже, и даже целомудрия... – Джакопо приоткрыл один глаз и подмигнул Амате. – Если то было в моих силах, терпел без ропота голод и холод, рано вставал к молитве, на славословия и бдения... – Голос проповедника вдруг стал грубым и лицо его покраснело от гнева. – Но стоит кому сказать мне обидное слово, и я уже изрыгаю огонь. Судите сами, много ли проку в этом монашеском одеянии. Если я слышу слова, которые мне не по нраву, как мне забыть и простить?

Джакопоне равнодушно уставился на Конрада. Народ вокруг улюлюкал. Кто-то пнул монаха в спину, вытолкнув на открытое место, лицом к лицу с проповедником.

– Я сочинил новую хвалу – хвалу смирению, – шепнул тот ему в самое ухо. – Хочешь послушать?

Конрада трясло от злости, в горле встал такой ком, что он ни словом не мог ответить на издевку. Чья-то рука подхватила его под локоть и потянула обратно в толпу.

– Он, знаете ли, прав, падре, – заметила Амата. – Очень уж вы вспыльчивы.

Девушка улыбнулась, желая задобрить его. Конрад наконец разжал кулаки и позволил увести себя назад.

Дальнейшего он почти не слышал. Его грызли слова, сказанные Джакопоне и Аматой. Люди вокруг начали рыдать и бить себя в грудь, вымаливая прощение у Господа и друг у друга, между тем как Конрад молча молил простить ему гордыню. Вопли достигли высшей точки и вдруг смолкли, точно оборвались.

Джакопоне устало присел на край фонтана.

– Идите, дети мои, – махнул он рукой. – Я теперь устал. Идите с миром и служите Господу.

Зачерпнув горстью воды, он стал лакать ее языком. Горожане расходились по торжищу куда более молчаливые и задумчивые, чем были в начале его речи.

Когда центр площади очистился, Конрад приблизился к кающемуся.

– Простите меня, сиор Джакопоне. Не знаю, что на меня нашло. Я много лет так не выходил из себя. Мне еще предстоит много трудиться над собой.

Легкий смешок прервал его извинения. Амата, подбоченившись, встала перед ним.

– Брат Конрад, – сердито заговорила она, – вас много лет просто никто не выводил из себя.

Обратившись к Джакопо, она устало закатила глаза.

– Я только что стащил его с горы.

– Ты отшельник? – спросил Джакопо. Конрад кивнул.

– И решил вернуться в город?

– На время. У меня важное дело в Ассизи. Не знаю, сколько времени оно займет.

– Я сам хотел бы стать отшельником, но кажется, обречен на публичную жизнь. Ты же, брат Конрад, должен помнить, что если человек поступает хорошо, то Бог с ним и в нем везде, где бы он ни был: на улицах и среди людей, так же как в церкви и в пустыне или в келье отшельника. Он живет лишь Богом и мыслит лишь Бога, и все и вся для него – Бог. Никто не может нарушить спокойствия его души, взыскующей одного лишь Бога. Если же человеку приходится искать Его особыми средствами или в особых местах, значит, такой человек еще не обрел Бога.

Конрад склонил голову и покраснел, как мальчик, слушающий выговор учителя.

– Я и есть такой человек – признался он.

– Как и все, кого я знаю, как и я сам, – сказал кающийся.

– Куда ты пойдешь отсюда? – спросил его Конрад. Дажкопоне пожал плечами.

– Никуда. Куда угодно.

– Тогда идем с нами. Я изголодался по духовному наставлению.

– Как пожелаешь. Кажется, Господень промысел на этот день еще не свершен.

Он тяжело поднялся, подобрал складки тяжелого плаща. Все время разговора с них не сводил глаз светловолосый подросток. Увидев, что они собираются уходить, он застенчиво подошел ближе и молча встал перед ними.

– Мир тебе, сын мой, – ободрил его Конрад. – Чего ты хочешь?

– Меня зовут Энрико, – сказал тот и снова замялся, словно уже сказал больше, чем собирался. Сглотнув слюну, паренек заставил себя начать заново: – Вы сказали, что идете в Ассизи?

– Так и есть.

– Нельзя ли мне пойти с вами? Я тоже туда собирался – вступить в братство Сакро Конвенто.

9

Энрико вытащил из пояса свиток пергамента.

– У меня письмо от епископа Генуи к генералу ордена. Он просит принять меня послушником.

– Я так и знал, что ты северянин, – заметила Амата. Мальчик ухмыльнулся уже не так натянуто и взъерошил себе волосы.

– Да, из прихода Верчелли. У вас в Умбрии, небось, таких соломенных голов не водится.

Она ответила на улыбку.

– Да уж, встречаются не чаще, чем новые папы. Хотя мне только четыре дня назад попался еще один светловолосый и голубоглазый.

С виду парень понравился ей. Мягкие сапожки, короткая шерстяная туника и капюшон с пелериной выдавали сына крестьянина. Он явно знаком с тяжелой работой: стоит только взглянуть на его обветренные руки и крепкие икры. И, как часто бывает у северян, высокий и крепкий костяк. Когда наберет полный рост, будет таким же здоровяком, как дом Витторио. Улыбка тоже приятная, разве что слишком быстрая. Но больше всего девушку притягивали лазурные глаза, красивые и ясные. Хотя чего-то в них недостает, может быть, живости. Без этой искорки человек кажется робким. Да, податливая воля рожденного быть вторым.

«Мягкие голубые глазки маменькина сынка, – подумалось ей. – Ему всегда будет нужен кто-то, кто распорядится его жизнью. А если он оставит орден, муж из него выйдет самый ненадежный».

Амата улыбнулась собственным мыслям: «Парень через два дня станет монахом, а я примериваю его в мужья».

Конрад возвратил мальчику письмо.

– Мне нет нужды читать его. Конечно, мы с радостью примем тебя в спутники. По дороге можем поговорить об ордене. Тебе следует знать, что Ассизи, пожалуй, не лучшее место, чтобы жить по уставу святого Франциска.

Амата зевнула. Добрый старый Конрад. У него одно на уме: дай только волю взгромоздиться на кафедру и без конца проклинать раскол между монастырской братией и спиритуалами. Джакопо не отстает от них и слушает с интересом, а вот она заскучала. Едва они вышли из города, Амата пропустила мужчин вперед. Вместо того чтобы слушать их, она смотрела, как распускается утро, как берутся за работу селяне в виноградниках. Дети мелких арендаторов сегодня, как видно, не торопились накормить длиннорогих быков – забытые животные басовито мычали. На полях душистое свежескошенное сено сгребали в пирамиды стогов и прижимали зелеными ветками. На крышах дозревали тыквы-горлянки, на деревьях были развешены на просушку снопы. Издали доносились удары деревянных цепов и сердитые крики крестьян, отгонявших оленей от своих полей. Скоро придет зима. Как сказал бы о ней отец? Время, которое разделяет осеннее довольство и весеннее нетерпение.

Устав глазеть по сторонам, она воспользовалась своим положением замыкающей, чтобы разглядывать и сравнивать три мужские спины, скрытые под одеждой. Джакопо под своим плащом – настоящий скелет, тощий, как рубашка нищего. Тут не было воли воображению – набедренная повязка позволяла гадать разве что о том, что скрывалось под ней – такое же оно длинное и тощее, как остальное тело? Если так, там есть на что посмотреть! А вот Конрад невелик собой: может, на палец выше, чем Энрико, и вряд ли тяжелей. И наверняка девственник, хоть и дружит с моной Розанной. В походке ни капли мягкости, свободы: ноги переставляет, как палки. Да он, пожалуй, и думать забыл, что у него есть тело. А вот Энрико! Она любовалась его крепкими ровными икрами и мысленно продолжала обзор – до гладких бедер и подтянутых ягодиц – увлекательное фантазирование.

Еще день – и она снова в Сан-Дамиано. Снова «сестра Амата». От этой мысли ее одолевала тоска. С Конрадом, хоть он и вспыльчив, и зануден, все равно лучше. И компания троих мужчин была ей по вкусу, пусть даже они оставили ее позади и ни разу не оглянулись, занятые скучными рассуждениями. Мужчины казались совершенно нечувствительными к тем мелким невзгодам, от которых ее сестры в монастыре целыми днями плакали и жаловались матери настоятельнице. Если бы не дар речи, они вполне сошли бы за добродушных крестьянских волов, которых обгоняли по дороге.

Господи, как ей хотелось выбраться из монастыря! Правда, она жила вполне вольно, ей не приходилось подвергать себя суровым испытаниям, как сестрам, добровольно давшим обет. Ей и в самом деле некуда податься: ни семьи, ни денег, ни защиты.

Но все равно святость и божественная любовь оставляли Амату вполне равнодушной. Хотелось испытать человеческую, земную любовь – такую, как была у матери с отцом, к какой мать готовила и ее. Настоящую любовь, а не подлые уловки двоюродного дедушки Бонифация и не скотскую страсть Симоне делла Рокка и его сыновей. Дав волю воображению, она сложила прикрытые широкими рукавами ладони внизу живота и трогала себя на ходу. От наслаждения у нее вырвался тихий стон, и сейчас же Конрад остановился, оглянулся на нее. Амата вспыхнула и поспешно отняла руки, но он уже заметил.

– У тебя болит живот, брат Фабиано? – спросил он с искренним беспокойством.