Заговор францисканцев - Джон Сэк

– У тебя болит живот, брат Фабиано? – спросил он с искренним беспокойством.

О святая невинность!

– Да, падре, – прохныкала она, – очень болит. В доказательство она жалобно сморщилась.

– Но не задерживайтесь из-за меня. Я могу идти.

Как только они двинулись дальше, Джакопоне вернулся к прерванному разговору.

– Нет, Энрико, – говорил он. – Стихи не просто выражают чувство – они передают опыт пережитого. Ради создания единственной строки поэт должен повидать много городов, множество людей. Ему придется рыть землю, чтобы добыть себе пропитание, как дикому зверю, и воспарять вместе с птицами, и ощущать малейшее движение распускающейся почки. Он должен уйти в давние времена, странствовать по незнакомым дорогам, пережить детские болезни и... простите меня, падре... даже ночи любви, непохожие одна на другую, и увидеть бледную кожу женщины... женщины... уснувшей под простынями.

У него прервался голос. Говоря, он отвернулся от Конрада, и Амата увидела боль, тлеющую в его запавших глазах. Ушли надменность и уверенность в собственной праведности, вдохновлявшие его на площади, и лицо стало бледным, как могильный камень.

«Матерь Божья, – сказал он. – Та женщина на балконе была права: он безумец. Обезумел от любви к женщине». Она подозревала, что Конрад с Энрико ничего не заметили.

Они успели пройти в молчании целый фарлонг, и только тогда Джакопоне откашлялся и заговорил снова. Но теперь слова давались ему с трудом и голос был полон чувства.

– Поэт должен сидеть рядом с умирающим у открытого окна, вслушиваясь в уличный шум и тяжкое дыхание в комнате. И после всего он должен позволить этим воспоминаниям поблекнуть и с великим терпением ждать, пока они вернутся обратно.

– И из этих воспоминаний явятся стихи? – спросил Энрико.

– Не сразу, сынок, не сразу. Только когда они станут плотью и кровью, безымянными мыслями, нераздельной частью тебя самого. И только в этот чистейший, редчайший миг поэт сумеет извлечь из них первое слово стиха.

– «Вкусите и увидите, как благ Господь»[19], – процитировал Конрад.

Амате припомнились рассуждения отшельника в горах, и она улыбнулась, увидев на лице Энрико отражение собственного недоумения. Заметил его и Джакопоне:

– Брат Конрад хочет сказать, что псалмопевец, которого он цитирует, сам будучи поэтом и музыкантом, понимал, что в каждом из этих искусств главенствует опыт. Недостаточно читать о Господе в Писании или слушать речи проповедников. Ты должен испытать Его, ощутить Его сам. Крестьянин может рассказать тебе о необычном аромате своих оливок, но его слова ничего не значат, пока ты не раскусишь хоть одну. Опыт есть суть всего.

«Самое время толковать об этом парню, когда он собрался запереться в обители бог знает на сколько лет, – думала Амата. – Если малый не глуп, они сделают из него схоласта, как пытались сделать из брата Конрада. И что ему тогда доведется попробовать на вкус? Длинные, непроизносимые слова, от которых сохнет язык? Может, лучше бы ему оказаться тупицей. Тот хоть не понимает, чего лишился».

Дорога от Губбио к Перудже шла по гребню гор Гуальдо. Когда колючая изгородь кустов, тянувшихся по сторонам, прерывалась, Амата видела на юге далекий Ассизи. Губбио в общем показался девушке грязным, тусклым и скучным городком, но Ассизи, пристроившийся на отроге горы Су-базио, тянувшемся между долинами Тесио и Чьяджио, казался издалека драгоценным кристаллом на зеленом бархате. Церкви из розового и кораллового мрамора, стены и башни сияли в лучах утреннего солнца. Их теплый цвет казался особенно радостными после мрачного Губбио, да и бальзамический воздух речных долин совсем непохож был на холодные ветры, обдувавшие горную твердыню Губбио. Философы, обсуждавшие необходимость опыта в поэзии, пропустили этот вид. Амата хотела было обратить их внимание на красоты дороги, но Конрад уже вернулся к излюбленной теме:

– В любом случае, Энрико, начни с Сакро Конвенто. Изучи, сколь возможно, наши традиции, научись читать и писать, поезжай в Париж, если они согласятся тебя отправить. Но всегда помни: рано или поздно тебе придется решать стать истинным сыном святого Франциска, жить по его уставу и завету или идти не столь трудной дорогой монастырского инока. И знай, что избирая путь братьев-спиритуалов, ты избираешь жизнь, полную не только совершенной бедности, но и вечных преследований. Уже случалось, что братья умирали за этот выбор.

Амата застонала. Его следовало бы назвать брат Важность! Ей хотелось подхватить отшельника под мышки, встряхнуть как следует и не отпускать, пока тот не поклянется смеяться хотя бы двенадцать раз в день. Случалось, толпа смеялась над ним, и даже он сам, бывало, смеялся над собой, рассказывая о жизни парижских школяров, но стоило коснуться раскола ордена, и всякий свет гас в его душе. Хуже того, мрачность, похоже, нарастала с приближением Ассизи.

Может быть, он просто боится. Может, наставляя Энрико, он просто напоминает себе, что сам уже сделал выбор и готовится встретить последствия.

Мужчины бывают такими странными. То, что для них жизненно важно, за что они готовы умереть, ей кажется таким далеким. Толкуют об опыте, а сами проводят все время во мраке своего сознания. Право, тупые скоты! Впрочем, не все, поправилась она. Джакопоне мыслитель, но он явно успел пожить, и страсти едва не прикончили его. И Энрико должен был кое-что повидать, если не зажмуривал глаза, вылезая из отцовского амбара.

Заглядевшись на спину парня, Амата проказливо улыбнулась. Может, под покровом ночной темноты, где-нибудь в густой роще... Сладкая мысль.

Только сейчас она заметила, что все трое снова остановились, поджидая ее.

– Здесь мы свернем с дороги, – сказал Конрад. – Есть тропинка через Римский мост и дальше по ущелью.

Тропинка, как это свойственно всем горным тропам, оказалась крутой и узкой. Амата втайне веселилась: растянувшись цепочкой, они на время лишили Конрада наслаждения поучительной беседы. Вдобавок, хорошо было укрыться под деревьями, когда жаркое солнце стояло почти точно посреди безоблачного неба. Внизу виднелась река, ставшая мутной от недавнего ливня. На берегах Чиаджио стояли башни Санта Марии ди Вальфаббрика и замок Коккарано. Эти места были знакомы Амате по конным прогулкам с хозяйкой.

Она догадывалась, что отшельник постарается обойти Вальфаббрика – еще одно братство черных монахов – стороной, да и в замок вряд ли заглянет. После Сан-Убальдо волнений ему хватит надолго. Конраду наверняка спокойней будет спаться в лесу, среди диких зверей. Да она и сама была не прочь, лишь бы рядом всю ночь горел хороший костер. В темноте иногда случаются приятные встречи. Она отогнала искушение обнять Энрико за плечи и тем лишний раз поддразнить Конрада. Терпение, Амата. Игра еще только начинается.

Может, это мысль о диких зверях заставила ее остановиться на тропе, вглядываясь сперва в тень под деревьями, а потом назад, на пройденный только что поворот? Ей вдруг померещился чей-то взгляд в спину, но извилистая тропинка не позволяла оглянуться дальше, чем на несколько шагов. Амата вздрогнула и рысцой побежала догонять спутников. Ей почему-то не хотелось больше болтаться позади.

Она надеялась, что, когда тропа выйдет на поляну, Конрад остановится и развяжет мешок с едой, но он, конечно, и голода не желал замечать. Очень уж торопился! Ночь в аббатстве и вправду расшевелила его. Амата только надеялась, что она тут ни при чем. Правда, завтра ей уже не будет дела до того, что он о ней думает. Она вернется в Сан-Дамиано, а он отправится дальше на поиски разгадки таинственного послания.

Господи Боже! Как же ей не хотелось возвращаться в Ассизи! Она и не думала, что так жаль будет снова расставаться со свободой, с дорожными приключениями, какими бы опасностями они ни грозили. Может быть, неизвестные опасности и влекли ее больше всего, придавая жизни остроту, которой она была лишена в Сан-Дамиано.

Она не ошиблась: Конрад прошагал мимо Вальфаббрика не останавливаясь. Энрико с Джакопоне нудили что-то о гражданских законах и делали вид, что понимают, о чем говорят, но отшельник ушел в свои мысли и явно не слышал их. Он вел их вперед до поздней ночи, так что и у Энрико уже громко бурчало в животе. Джакопоне жевал веточку, сломленную на ходу с придорожного куста, но в остальном казался столь же нечувствительным к голоду, как Конрад. Очень может быть, что он, подобно безумным отшельникам, способен питаться медом и акридами – или одним воздухом.

В самой гуще леса, среди сосен и пробковых дубов, Конрад наконец смилостивился.

– Здесь можно отдохнуть, – сказал он. – Я знаю одну пещерку недалеко от дороги. До темноты надо собрать побольше хвороста. – Он с гордостью оглядел спутников. – Мы хорошо продвинулись. Завтра до полудня будем в Ассизи.

– Я начну, – заговорил Конрад, когда они поели. Четверо странников собрались у огня. Невдалеке от пещеры ухали дуэтом две совы.