Игры и люди - Роже Кайуа

предмет поклонения; но это не мешает взрослым, почитающим и воплощающим «качинас» в ходе костюмированных танцев, изготовлять их кукольные подобия на потеху своим сыновьям. Так же и в католических странах дети часто играют в мессу, в конфирмацию, в венчание, в похороны. Родители им не препятствуют – по крайней мере до тех пор, пока имитация остается почтительной. Сходным образом и в Черной Африке дети изготовляют маски и магические трещотки, и если их наказывают, то по той же самой причине – в случае если подражание выходит за рамки приличия и принимает слишком пародийно-кощунственный характер.

Итак, предметы, символы и ритуалы религиозной жизни, действия и жесты жизни воинской сплошь и рядом имитируются детьми. Им доставляет удовольствие вести себя как взрослые, на время притворяться взрослыми. Поэтому любая церемония и вообще любая регулярная деятельность, если она имеет впечатляюще-торжественный вид и особенно если совершающий ее надевает для этого специальный костюм, обычно служит основой для игры, которая воспроизводит ее внешние формы. Отсюда популярность игрушечного оружия и доспехов, которые с помощью кое-каких характерных принадлежностей и несложного переоблачения позволяют ребенку превращаться в офицера, полицейского, наездника, летчика, моряка, ковбоя, автобусного кондуктора, вообще в любого чем-то примечательного персонажа, привлекающего детское внимание. Так же обстоит дело и с куклами, которые у всех народов позволяют девочке подражать своей матери, самой быть матерью.

Приходится предположить, что имеет место не деградация серьезной деятельности до детской забавы, а скорее одновременное присутствие двух разных регистров. Уже индийский ребенок тешился на качелях, в то время как жрец торжественно качал Каму или Кришну на священных качелях, пышно украшенных драгоценными камнями и цветочными гирляндами. Сегодня дети играют в солдат, между тем армии вовсе не исчезли. А как вообразить, что когда-нибудь исчезнет игра в куклы?

* * *

Если теперь обратиться к занятиям взрослых, то рыцарский турнир – это игра, а война – нет. В разные эпохи на ней погибает много или мало народу. Конечно, можно быть убитым и на турнире, но лишь вследствие несчастного случая, как и на автомобильных гонках, на матче по боксу или в схватке фехтовальщиков, – потому что турнир строже регламентирован, резче отделен от реальной жизни, четче ограничен, чем война. Кроме того, он по натуре своей не имеет последствий вне турнирной площадки: это просто повод к совершению престижных подвигов, которые забываются после новых свершений, подобно тому как новый рекорд отменяет прежнее достижение. Точно так же игрой является рулетка, но не биржевая спекуляция, хотя рискуют в ней не меньше: разница в том, что в первом случае запрещается как-либо воздействовать на приговор судьбы, а во втором, напротив, все стараются повлиять на окончательное решение, сдерживаясь лишь постольку, поскольку боятся скандала или тюрьмы.

Отсюда видно, что игра – вовсе не безобидный пережиток какого-то занятия, оставленного взрослыми, хотя иной раз она и может симулировать некоторые устаревшие занятия. Прежде всего она представляет собой параллельную, независимую деятельность, противостоящую событиям и решениям обыденной жизни по ряду специфических признаков, которые свойственны ей и делают ее игрой. Эти специфические признаки я и пытался определить и проанализировать в начале главы.

Детские же игры отчасти и вполне естественно состоят в том, чтобы подражать взрослым, подобно тому как воспитание детей имеет целью подготовить их к взрослой жизни, к реальной ответственности – а не к воображаемой, которую можно отменить, просто сказав «я больше не играю». Но именно здесь и начинается настоящая проблема. Ведь не следует забывать, что и сами взрослые все время играют в сложные, разнообразные, порой опасные игры, которые остаются играми, потому что переживаются как таковые. Хотя в них может ставиться на карту целое состояние и даже жизнь, как и в «серьезной» деятельности, а то и в большей степени, – каждый сразу же отличает их от такой деятельности, пусть самому игроку она и кажется менее важной, чем игра, которой он увлечен. Действительно, игра остается обособленной, замкнутой в себе, она в принципе не имеет существенного воздействия на прочность и непрерывность коллективно-институциональной жизни.

Многочисленные авторы, упорно видящие в играх, особенно детских, потешно-бессодержательную деградацию некогда осмысленных и считавшихся важными видов деятельности, недооценивали тот факт, что игра и обычная жизнь всегда и всюду представляют собой антагонистические и сосуществующие области. А такая ошибка сама по себе поучительна. Она позволяет уверенно заключить, что вертикальная история игр – то есть история их трансформации на протяжении веков (религиозный обряд превращается в хоровод, магический предмет или принадлежность культа становятся игрушками) – далеко не объясняет природу игры, как казалось эрудитам, кропотливо разыскивавшим эти ненадежные родственные связи. Зато эти связи косвенно показывают, что игра единосущна культуре, чьи сложнейшие и значительнейшие проявления тесно сплетены с игровыми структурами – или же просто представляют собой игровые структуры, принимаемые всерьез, возведенные в институты, в законы, ставшие императивными, принудительными, непреложными структурами, то есть правилами социальной игры, нормами такой игры, которая уже не есть игра.

В конечном счете вопрос о том, что чему предшествовало – игра или серьезная структура, – представляется достаточно праздным. Объяснять игру исходя из законов, обычаев или обрядов или, наоборот, объяснять юриспруденцию, литургию, правила стратегии, силлогизма или эстетики исходя из духа игры – две взаимодополнительных, равно плодотворных операции, если только они не претендуют на исключительность. Структуры игры и полезные структуры часто тождественны, но соответствующие им виды деятельности несводимы друг к другу в том или ином месте и в то или иное время. Во всяком случае, они осуществляются в несовместимых областях.

Тем не менее играми выражается то же самое, что выражается культурой. Совпадают их движущие силы. Конечно, с течением времени, в ходе эволюции культуры то, что было институтом, может прийти в упадок. Договор, некогда имевший основополагающее значение, становится чисто формальной условностью, которую каждый соблюдает или нет по собственному хотению, потому что подчинение ей отныне составляет как бы роскошь, торжественночарующий пережиток прошлого, никак не влияющий на нынешний ход дел в обществе. Мало-помалу такое устарелое почтение вырождается до чисто игрового правила. Но сам факт того, что в игре можно распознать некогда важный элемент социального механизма, показывает необычайную близость этих двух областей и возможность самых неожиданных взаимообменов между ними.

Любой институт функционирует отчасти как игра, он и сам представляет собой игру, которую надо было учредить, основать на новых принципах и которой пришлось вытеснить более старую игру. Эта новоявленная игра отвечает иным потребностям, чтит иные нормы и законы, требует иных качеств и способностей. С такой точки зрения революция представляет собой смену правил игры: