Полдетства. Как сейчас помню… - Олег Михайлович Жаденов

красоты детали – о, волшебство! – конструктора. Да еще и с инструкцией по сборке (на немецком, конечно, но какая разница – я и по-русски тогда еще не умел читать). Я весь день просидел, прикручивая и развинчивая детали, ничего путного у меня не получалось, но было так увлекательно! Весь вечер приставал к уставшему папе: «Давай пособираем, а? Ну давай пособираем?» Но папа был кремень – он устал после суток дежурства и ушел спать. А утром ему надо было на работу, и я понимал, что и назавтра остаюсь один на один с этим прекрасным подарком.

Но когда наступило утро и я вышел на кухню… Там, в лучах солнечного света прямо посередине (а мама специально встала сбоку, чтобы не мешать моему восторгу) стоял огромный, почти в мой рост, собранный не по инструкции (!) подъемный кран! Папа проснулся и собрал мне это чудо! Сам придумал конструкцию и собрал. Ну что тут скажешь… Это была настоящая сказка! Ничего более красивого из того конструктора мы потом так и не собрали. Вскоре я освоил пошаговую инструкцию, но объектов такой красоты в ней не было. А папа больше, кажется, ничего подобного не собирал.

Так что игрушки в моем детстве были, и были они просто замечательными! Ровно столько, сколько надо – не зря же я их почти все помню даже сорок с лишним лет спустя. Вряд ли мои дети смогут похвастаться тем же, но ведь и задача у них сложнее – поди запомни содержимое нескольких огромных коробок. И зачем мы столько им накупили…

Треска для мамы

Моя мама была всегда очень красива и выглядела эффектно. Она нравилась офицерам, и они ей говорили комплименты, а она им улыбалась. А еще в военном городке для нее нашлась прекрасная работа – в офицерском кафе. Солдат там не было, только офицеры, элита, значит. Высший свет. Мама им продавала всякие вкусные или взрослые вещи. И они слетались в кафе после окончания работы и перед приходом домой, будто мотыльки на вкусное и душистое… Я не помню весь ассортимент, потому что меня в нем волновало только печенье и другие сладости. Офицеры редко это заказывали, они в основном брали что-то в бутылках и рюмки. Им после работы почему-то всегда очень хотелось пить, не знаю почему.

Мне кажется, я помню маму в кружевном переднике и такой штучке на голове, тоже кружевной. Я не знал, что в то время она была уже беременна. Что такое беременна я тоже не знал до последнего момента, когда… Но не буду забегать вперед.

Мама была красивой молодой женщиной, но той осенью ей часто бывало нехорошо. А потом это прошло, но однажды она обратилась ко мне со странной, немного смутившей меня просьбой. Она попросила меня любой ценой (!) добыть ей… трески. Той самой трески из солдатской столовой, которой по вечерам пахло на весь городок (никуда не укрыться от вони той). А моей маме (или сестричке внутри мамы) невыносимо хотелось именно той страшно вонючей рыбы. И вот она снаряжает меня, пятилетнего добытчика, на промысел вожделенной рыбы. Да просит принести побольше. А чтобы это не сочли попрошайничеством или – того хуже – превышением полномочий офицерской жены, мне дали кое-что вкусненькое на обмен. Как сейчас помню, это были толстенные немецкие вафли с тягучей густой белой начинкой. Вку-у-усные! Но я не попробовал даже, я по-честному все донес до столовой.

Когда я появился у ее дверей (привычное дело, я говорил уже, что мы частенько приходили подкормиться за счет солдат), это не вызвало ни у кого вопросов. Мне даже сразу предложили хлеба. Однако моя просьба заставила выйти из недр кухни самого Дядю Главного Повара. Чего-чего мне надо? Побольше рыбы? В обмен на вафли? Ну дела, товарищи… А что дела? Я честно всем рассказал, что мама меня прислала, что ей рыбы очень захотелось и что вафли эти безумно вкусные (я на днях у нее в офицерском кафе такие пробовал). Бойцы посмеялись там чему-то своему, но вынесли мне солдатскую миску, с горкой наполненную этой сильно пахнущей рыбой, да еще сверху прикрыли такой же миской, чтобы внутрь ничего не попало по дороге. («Завтра занесешь, мытые».)

Мама о странном меня, конечно, попросила, но я все равно был рад сделать ей приятное. Хотя она застыдилась и упрекнула меня, когда я ей, пересказывая детали своего подвига, признался: пришлось сказать главному повару, что это я не для себя рыбу прошу, а маме очень захотелось. Даже отругала меня, но немножко. Ну и ладно, было и было, подумаешь. Мало ли кто и чего может захотеть, чего тут стыдиться!

Вот только обмен рыбы на вафли лично мне казался каким-то неразумным, даже глупым. Любому же понятно, что вафли куда вкуснее и полезнее, чем солдатская треска.

А тарелки я назавтра отнес обратно и спасибо еще раз сказал за рыбу. Заодно кусок белого хлеба попросил и сжевал с удовольствием на обратном пути.

Декабрь семьдесят шестого

Отпуска командирам Красной армии давали как удобно Красной армии. Поэтому в незабываемом 1976 году наша семья смогла себе позволить развеяться и отвлечься от суровых германских будней, вернувшись на любимую солнечную родину, только в самом конце декабря. Сначала думали отправить меня с мамой пораньше, скажем осенью, но потом решили не разлучаться и весело и радостно встретить Новый год с настоящими сугробами.

В поезд загрузились в Берлине, провожал нас солдатик на газике, которому сердобольная моя маменька завернула в качестве сухпая полкурочки и хлеба. Солдат в моей семье всегда подкармливали, в конце концов они из-за нас, «офицерских», не попадали в свою столовую, так что это наш святой долг. Загрузились, тронулись, отлегло. Вот всегда с этими поездами так – пока он не тронется, остается волнение. И чего волноваться, казалось бы? Билеты есть (на те ли даты?), паспорта не забыли (а кстати, точно не забыли?), багаж весь внесли (а вот такая сумочка – где?) – никаких поводов для беспокойства, в самом деле! Но есть волнение, и еще минут до десять после того, как поезд тронется, оно сохраняется. А потом – «предъявите ваши билетики», выдача комплектов белья, «хотите чаю?», «а вы не поменяетесь с ребенком на вашу нижнюю полку, а то он упадет», привстать, чтобы из-под тебя достали багаж, а потом убрали, «выйдем из купе, тете надо переодеться» – милая суета, но уже не волнение.

Мы ехали втроем. За окнами, как рисунки в книге, сменялись поселки, деревья, столбы, звенели сначала все громче и громче, а потом тише и тише переезды, становилось темнее, совсем ночь. Потом стало больше снега, а через какое-то время только он и остался, уже без намеков на черную землю; еще больше снега – и на деревьях, и на столбах… Мы ехали в Союз. Пили чай. Ели курицу с газеты, очищали смявшуюся скорлупу яиц и заедали все это пока еще немецким хлебом.

Пробежали поляки в фуражках-шестиклинках, а за ними понесли жвачку. Но я уже разбирался в этом, знал, что польская жвачка невкусная, быстро теряет вкус и липнет так, что никогда не ототрешь ни пальцы, ни одежду. К тому же у меня была с собой своя, немецкая жвачка.

Польша пролетает быстро, и заснуть не успеешь, а уже снова поляки – граница с Союзом. Потом наши – злые, но, когда едешь обратно, они кажутся родными. Колеса меняют – это всегда интересно. Огромные, невероятные, тяжеленные колесные пары катятся сами по рельсам – фантастика! И почему родители не смотрят на такое чудо… Я весь процесс от начала до конца просидел, прижавшись к окну и глядя, как на соседнем пути разували и снова обували такой же, как наш, поезд, только периодически отрывал лоб от стекла и тер ладонями, а то мерз (зима!). А потом – всё. Поехали дальше, теперь по нашей стране. Сморило, уснул.

До Смоленска мы добрались, когда уже была ночь. Я проснулся от суеты в купе. Толкотня, громкие голоса, чьи-то