Новая история Второй мировой - Сергей Переслегин

Беда в том, что последние два десятка лет в общественное сознание усиленно внедряется мысль, что человек несет ответственность лишь за последствия своих действий — но не за бездействие. Тем более что в информационном мире, где сформированное представление о вещи и ее образ в сознании человека значат неизмеримо больше, нежели сама эта вещь или событие, не составляет большого труда (хотя почитается за важное умение) найти тысячу причин, по которым действие не могло быть совершено — даже в тех случаях, когда за бездействие предусмотрена уголовная или служебная ответственность.

При этом как–то само собой подразумеваются, что мирозданием управляют некие мудрые законы[23], которые в отсутствии противодействия им сами обеспечат оптимальное развитие событий. Любая попытка противодействия этим законам скорее приведет к ухудшению ситуации, чем к улучшению. Оправданием для активных действий может восприниматься стремление к личному успеху на локальном уровне — но никак не сверхличностная цель. И тем более не «счастье всего человечества»: «Дон Кихот благороден — но все же смертельно опасен» (Александр Городницкий)

В итоге оказывается, что человек, не исполнивший своего долга, но добившийся личного успеха (хотя бы на страницах своих мемуаров), воспринимается как победитель и образец для подражания — даже если его сторона потерпела поражение. Общее поражение отделяется от личного успеха, причинно–следственная связь между ним и невыполнением долга рвется, объявляясь недоказуемой. Логика при этом обычно оказывается крайне проста:

1. Если высший командир потерпел неудачу, то его приказы были неверны и глупы.

2. В таком случае и приказ, отданный нашему «локальному» победителю, был также глуп и бессмыслен.

3. Соответственно, его выполнение привело бы к еще большему ухудшению ситуации.

4. Напротив, мы видим, что отказ от его выполнения привел к пусть локальному, но все же успеху.

5. Вывод — совершенно очевидно и убедительно доказывается фактами, что отказ умного подчиненного от выполнения приказа глупого начальника был совершенно правилен.

Мы видим, что одним из важнейших факторов успеха молниеносной войны являлось психологическое воздействие на противника. Но не менее важной была и сбалансированность структуры войск, оптимизированность ее под выполнение определенных задач в определенных условиях.

В связи с этим часто возникает вопрос: если немцы экспериментальным путем, на основе боевого опыта пришли к некому «золотому сечению» танковой дивизии, подобрав для нее оптимальное соотношение танков, пехоты, артиллерии и транспорта, то почему же в танковых войсках Красной Армии такое соотношение достигнуто не было? Действительно, даже советский механизированный корпус 1944–1945 годов, по общей численности приближаясь к немецкой танковой дивизии, имел заметно больше танков — но в то же время меньше артиллерии, меньше транспорта, а значит, и менее развитые тыловые службы. Понятно, что автомобилей в армии не хватало — даже после того, как со второй половины 1943 года в войска начали массово поступать ленд–лизовские «Студебеккеры». Однако почему же нельзя было сократить выпуск танков и за счет этого увеличить выпуск грузовиков?

Увы, в конце 30‑х годов один танк Т-26 по стоимости соответствовал семи гражданским грузовикам ГАЗ-AAA, то есть 10 тысяч «двадцать шестых» теоретически можно было конвертировать в 70 тысяч грузовиков. Но это лишь теоретически, поскольку в производстве техники ограничивающую роль играет не только и не столько цена, сколько количество рабочих рук, станочный парк, объем производственных помещений, наконец, возможности смежников по поставкам того или иного оборудования. Так, опыт Горьковского автозавода показал, что вместо одного легкого танка Т-70 или самоходной установки СУ‑76 на его базе можно было изготовить всего три грузовика.

В 1942 году советской промышленностью было выпущено 12 тысяч легких танков — то есть, очень упрощая, можно считать, что вместо них имелась возможность построить 36 тысяч грузовиков.

Кроме того, было изготовлено 13,5 тысяч средних и 2,5 тысячи тяжелых танков. Считая средний танк по 6 грузовиков, а тяжелый — по 10–12, и напрочь забыв о том, что производство тяжелой гусеничной техники можно конвертировать в производство легкой колесной техники лишь с огромным трудом и большими потерями, мы получим в общей сложности 150 000 грузовиков, которые можно было бы произвести за 1942 год, полностью отказавшись от выпуска танков. Причем отказавшись не только на этот год, но и на всю будущую войну — ибо при обратном налаживании выпуска танков все пришлось бы начинать с нуля…

Что бы нам дала такая реструктуризация производства военной техники? За весь 1942 год Красная Армия имела в своем составе (считая и потери) 470 ООО единиц автотранспорта — в основном грузовых автомобилей. Таким образом, отказываясь от производства танков и от танковых войск вообще, мы смогли бы улучшить подвижность своей армии всего на треть — и все равно не подошли бы к немецкому уровню моторизации.

Не будем, впрочем, забывать, что даже это превосходство ограничивалось достаточно узкой областью — количеством выпущенных машин, но отнюдь не их качеством. Советские танки могли превосходить немецкие по табличным параметрам, но были заметно менее надежны и ремонтопригодны. Немецкие танки были значительно более удобны в использовании, имели лучшую «эргономику», более качественную оптику и радиоаппаратуру, лучшую внутреннюю баллистику орудий. Однако это в буквальном смысле обходилось немцам весьма недешево — и по относительной стоимости, и по трудоемкости производства немецкая техника (не только бронетанковая) была во много раз дороже советской. Войну недаром называют «торговлей металлом» — в этой торговле Советский Союз использовал рыночные законы куда более умело и успешно, нежели Германия, противопоставив массовое производство дешевого товара штучному производству товара высококачественного.

Мы видим, что результат не оправдывает затрат. Более того, существует правило: если ты не можешь ликвидировать превосходство противника в какой–либо области, следует не пытаться любой ценой сократить это превосходство, а сделать ставку на создание собственного превосходства в другой области — и навязать противнику соперничество там, где ты будешь сильнее. Советский Союз был сильнее Германии в масштабах танкового производства 1 — и постарался полностью использовать это преимущество, переведя «моторизованную» войну в плоскость войны «танковой».

Эта война имела свои особенности. Созданные в 1942 году новые советские танковые и механизированные корпуса не были приспособлены к длительным автономным действиям в тылу противника — то есть их можно было облегчить, значительно уменьшив численность артиллерии и личного состава. Таким образом сильно облегчалось управление соединениям и — немаловажный фактор при отсутствии у командиров достаточного опыта маневренной войны.

Зато большое количество бронированных машин придавало танковым и механизированным корпусам Красной Армии высокие ударные качества, позволяя использовать их как для допрорыва вражеской обороны, так и в качестве мобильных противотанковых резервов. Большое количество танков в корпусе (свыше 200) позволяло посадить на броню треть, а то и половину своей мотопехоты — таким образом не только отпадала необходимость в значительной части автотранспорта, но вдобавок ударный кулак корпуса становился гораздо более маневренным, нежели немецкая танковая дивизия, обретая несравнимо большую проходимость. Безусловно, этот маневр ограничивался пределами автономности танка — боезапасом и дальностью хода по пересеченной местности. Однако быстро выяснилось, что уже в оперативном тылу противника появление большого количества советских танков вызывает моральный эффект не меньший, чем появление немецкой танковой дивизии во французском или советском тылу в 1940–1941 годах.

Очень быстро выяснились и недостатки советских танковых корпусов. Одним из главных оказалась их невысокая автономность, в результате чего сплошь и рядом передовые части корпусов оказывались отрезаны в немецком тылу без топлива и боеприпасов. Однако в случае развала немецкой обороны на исход сражения это уже не влияло, тем более, что у немцев обнаружилось еще одно слабое место. На протяжении всей войны они всегда были склонны сильно преувеличивать численность противника, но особенно сильно эта особенность стала проявляться в период неудач. Для немецких военных, свято уверенных в своем качественном превосходстве над любым противником, психологически было гораздо проще объяснить любое свое поражение многократным количественным перевесом врага. В результате мощь прорвавшихся в немецкий тыл танковых группировок тоже преувеличивалась, а за этим следовала избыточная реакция — против таких группировок сплошь и рядом бросались подвижные резервы, которые с гораздо большим эффектом можно было использовать в другом месте.