В двух шагах от войны - Вадим Фролов

И, сунув куда-то на запад поверх ребячьих голов здоровенный кукиш, он быстро ушел.

Моржовец уже остался далеко за кормой, и «Зубатка» со своим маленьким караваном шла поперек широкого устья Мезенской губы. Вскоре остров совсем скрылся в синем мареве, все берега исчезли, и казалось, что судно уже совсем в открытом море. Вода приняла зеленоватый оттенок, солнце светило по-прежнему ярко, только чуть посвежел ветерок и пошли волны. Они были некрупными, но какими-то беспорядочными: толкались и в оба борта, и в корму, заходили и с носа. «Зубатку» качало тоже бессистемно: то она неуклюже переваливалась с боку на бок, то клевала носом, а затем вдруг задирала его, забираясь на крутую с белыми гребешками волну.

— Мезенская губа завсегда толкунцы разводит, — сказал Колька, — тут тихая губская вода с быстрой, которая по горлу беломорскому идет, встречаются. Вот и толкутся они, никак столковаться не могут.

Димка рассмеялся. На него качка не действовала, а на некоторых ребят подействовала, хотя была и не очень сильная. Разошлись кто куда, многие спустились в кубрик. А вот Карбас, так тот, похоже, даже наслаждался. Он сменил Саню и стоял на носу, гордо выпятив грудь. Большинство ребят занимались своими делами, но кто-то все-таки уже слегка позеленел. Васька Баландин и Боря-маленький лежали на нарах и постанывали, а развеселый Славка ушел на корму.

— Черноморец-то наш рыбку кормит! — пронзительно закричал Шкерт, но внезапно замолчал, поджал губы и, схватившись одной рукой за горло, другой за живот, тоже побежал на корму.

К утру мезенские толкунцы прекратились, и «Зубатка» снова пошла по тихой воде вдоль Канинского берега. А к вечеру караван поравнялся с Каниным Носом, за которым уже совсем кончилось Белое море и началось Баренцево.

Вода после Канина Носа стала светло-зеленой, а спокойные ленивые волны чуть отливали лазурью. Только закат в этот вечер был какой-то необычный: не золотисто-розовый, а белесый и желтоватый. Карбас сказал, что такой закат к «туску» — к тусклому небу либо к дождю.

Вскоре оконечность Канина Носа скрылась за кормой, и «Зубатка» с ее караваном вышла в открытое море.

10

Капитан Замятин всю ночь простоял на мостике. С вечера посвежело все же океан давал себя знать — и Павел Петрович на все пуговицы застегнул свой кожаный реглан.

Он хорошо знал этот район Баренцева моря — ловил рыбу еще на «Смене», да и просто ходил здесь часто и раньше. Довести «Зубатку» до места для него не составляло особого труда. Но это тогда, до войны, когда не шныряли вокруг немецкие подлодки и эсминцы и не крутились в небе вражеские стервятники.

Он стоял на мостике, большой, голубоглазый, сжав плотно губы, и смотрел, смотрел до рези в глазах на море — такое знакомое и такое сейчас враждебное, на эту обманчиво ласковую в белой, почти без сумерек, северной ночи зеленоватую лазурь, смотрел на небо с расплывчатой линией горизонта, и глухая тревога не отпускала его.

Канин Нос ушел в далекую дымку, скоро на северо-востоке покажется плоский блин Колгуева острова с его рыжими низкими берегами. И под берега эти не пойдешь: полно здесь кошек — песчаных надводных и подводных мелей. Надо брать мористее, курсом почти на норд. Но там черный утюг «Зубатки» и идущие в кильватере «Азимут» и «Авангард» будут видны как на ладони — что хочешь, то и делай!

Старушка «Зубатка» шла пока прилично — узлов под десять. Но это для нее хорошо, а если, не дай бог, эсминец или еще что?

Немного отлегло от сердца, когда вдруг быстро, как это часто здесь бывает, захмарило и небо покрылось ровной темно-серой пеленой. Все-таки хоть для самолетов видимость похуже. Стало сыро и промозгло. Замятин хотел было спуститься с мостика, пойти отдохнуть, как услышал звонкий, прерывающийся от волнения крик вахтенного матроса-наблюдателя:

— Слева по носу два самолета!

«Ну вот, — устало подумал капитан, — вот оно». Он посмотрел в направлении вытянутой руки матроса и сразу заметил в небе две черные точки. Они были еще далеко и рисовались как мухи, ползущие по запотевшему стеклу. Шли они стороной и, похоже, параллельным курсом, навстречу.

— Тревогу давать, капитан? — спросил вахтенный.

— Погоди пока, — сказал Замятин, — не полоши зря ребят. Штурмана Антуфьева и боцмана ко мне. Быстро! И Громова.

Прибежал на мостик штурман, за ним быстро подошел боцман. Кряхтя, поднялся по трапу Громов.

— Чего они здесь рыщут? — проворчал он.

— Здесь, в Баренцевом, почитай, только наши морские коммуникации и проходят, — сказал Замятин, — от союзников к нам и от нас к союзникам. Вот немец и охотится. Мне в Архангельске сказывали, что сейчас до нас большой конвой из Исландии пробивается. Шибко, говорят, ему досталось…

— Слышал, — сказал Громов.

— Чего ж спрашиваешь?

— Да так, со злости, — сказал Громов.

И сразу же снова закричал вахтенный:

— С бакборта[20] самолеты! На нас идут!

— Заметили, сволочи! — в сердцах сказал Замятин.

Он присмотрелся. На «Зубатку» шел на небольшой высоте один самолет, другой удалялся на запад.

— Антуфьев! Пулеметы — к бою! — резко скомандовал Замятин. — Боцман, команду с винтовками наверх. И изготовить шлюпки. Капитан Громов — в кубрик: ребятам надеть спасательные пояса. От вахтенного заберите мальчишку. И тоже… всех наверх!

— Зачем ребятишек-то наверх? — спросил Громов.

— Выполнять! — тихо и яростно сказал Замятин.

Серая отвратительная птица, не дойдя трех — четыре кабельтовых[21] до судна, развернулась влево и пошла вперед, оставляя «Зубатку» позади. «С носу зайдет», — подумал Замятин. Оглянувшись, он увидел, как быстро и точно выполняются его команды. У левого пулемета уже стоял Антуфьев с подручным, у правого — второй механик с одним из матросов. Из трюма за Громовым и комиссаром выходили притихшие ребята и рассаживались прямо на палубе. Матросы готовили к спуску шлюпки.

А фашист уже вышел на боевой курс: прямо по носу. «Хейнкель» — с этими-то Замятин был уже знаком.

— Антуфьев, ты уж тут сам, — сказал он и пошел в рубку.

Отстранив матроса, он намертво ухватился за рукоятки штурвала. Ну, капитан, вывози! Странно, но тревоги уже не было. Была холодная и расчетливая ярость: не дам, гад, не дам! И когда самолет был уже в двух кабельтовых от судна, Замятин стремительно крутанул штурвал. «Зубатка», слегка накренившись, пошла вправо. «Молодец механик, — мельком подумал капитан, — руль работает что надо». И тут же полоснула мысль: а как там эти деревяшки «Авангард» и «Азимут»?..

— На корму! — крикнул он рулевому, стоявшему рядом. — Посмотри, как там.

Матрос понял с полуслова.

Первая бомба упала далеко слева. «Теперь с кормы зайдет», — понял Замятин. Он выровнял курс и через несколько секунд быстро переложил руль. И сразу услышал воющий звук, а потом грохот и в правое окно рубки увидел высокий водяной всплеск.

На мостике без перерыва, словно барабаня по дереву, резко «татакали» «дегтяри». А фашист уже снова заходил с носа. Ну, «Зубатушка», выручай! Капитан перевел ручку машинного телеграфа на «стоп» и сразу же на «малый задний». Судно по инерции прошло еще немного вперед, потом вздрогнуло, остановилось и стало медленно отрабатывать назад.

Третья бомба упала в десяти метрах по носу. «Зубатку» тряхнуло, волна обрушилась на полубак и скатилась на полубак прямо на сидящих мальчишек. И тут же Замятин услышал дикое и радостное «ура», и задрожали руки. «Неужто сбили?!.»

В рубку влетел Антуфьев. В одной тельняшке, мокрый от пота, он заорал:

— Ну, Пал Петрович! Ну, капитан!

— Что там? — спросил Замятин.

— Ушел! Ушел, подлюга!

— Почему ушел?

— Так вы ж ему прицелиться не дали!

— А вы-то? Прицеливались?

— А черт его знает! Стреляли, и все. Что-то с него вроде посыпалось, и от левого мотора дымок пошел…

— Антуфьев, — сказал Замятин, — ах ты, Антуфьев… Вернемся в Архангельск, пойдешь на флот. Военный…

— Спасибо, товарищ капитан, — тихо сказал штурман.

— На руль! — бросил Замятин рулевому. — Как там старички?

— Порядок, товарищ капитан, — ответил матрос. — «Авангард» нашими галсами[22] вертелся, а «Азимут»… отдал ваер и стал как вкопанный.

— Так, — сказал устало Замятин. — Жертв нет?

— Вахтенного на носу, должно быть, осколком убило, — хмуро сказал вошедший в рубку боцман.

— Так… — сквозь зубы повторил Замятин. — Кто?

— Синичкин Василий, — ответил боцман, — в моих годах. И… одинокий, как я…

— Эт-то хорошо, что одинокий, — сказал Замятин и замолчал. «Что говорю-то, что говорю?..» И, покосившись на боцмана, добавил: Похоронить. С почестями.

— Некого хоронить, — глядя под ноги, сказал Семеныч, — море похоронило.