Церковная старина в современной России - Александр Мусин

20 декабря 1890 г. К. Победоносцев отвечает графине, что не видит необходимости в новых мерах по сохранению церковной старины. При этом он ссылается на практику церковно-археологических обществ и древлехранилищ, куда, в случае необходимости, и могут быть переданы вышедшие из употребления литургические предметы, но никак не в Исторический музей. Он как будто старается не замечать выявленных МАО случаев небрежения к памятникам литургической старины, которым якобы ничего не угрожает, «особенно ввиду глубокого уважения православного народа к предметам древности». Заметим, что это письмо появилось лишь после Определения Синода 10 октября– 16 ноября 1890 г., где, очевидно не без влияния собранной МАО информации, духовенству было еще раз строжайше запрещено продавать древности своих ризниц.

В любом случае, последнее слово должно было оставаться за графиней. В ответном письме в декабре 1890 г. она не без ехидства замечает, что Императорский Российский исторический музей предоставляет более надежные гарантии сохранности старины, чем древлехранилища, зависящие от воли преосвященных, а уважение «православного народа» не мешает ему продавать и сжигать собственные древности. О неоднозначности Определения Синода 1889 г. свидетельствует и синодальный указ 31 октября—26 ноября 1903 г., разрешающий Русскому музею императора Александра III, по просьбе его «августейшего управляющего» великого князя Георгия Александровича, осматривать предметы древности в различных епархиях с целью дальнейшего доклада Совету музея и пополнения коллекций. Точно так же, 27 мая– 7 июня 1911 г. Синод, по отношению великого князя Константина Константиновича, разрешил передать целый ряд предметов из храмов в распоряжение Комиссии по устройству выставки «Ломоносов и Елисаветинское время». Очевидно, отказ 1889 г. являл собой пример чисто ведомственных «разборок» и был связан со сложными отношениями между Синодом и МАО вообще. Синод знал, кому, когда и в чем можно было отказывать.

Церковно-археологическое движение в России было следствием той атмосферы общественной свободы, которая возникла в эпоху либеральных реформ императора Александра II. Однако гораздо важнее было происходившее в это время осознание церковным народом собственных прав и ответственности, в том числе и в вопросе понимания и сохранения старины. Нам неизвестны примеры, когда бы епархиальные церковно-археологические общества, подчиненные правящему архиерею, выступали против наиболее вопиющих проектов переустройства памятников церковной старины. Однако уже самим фактом своего существования и просветительской деятельности они, как представляется, смогли сократить их количество, по крайней мере, на епархиальном уровне.

Характерно, что именно прихожане и миряне в большинстве случаев выступали поборниками старины, препятствуя попыткам духовенства и старост переделывать храмы в соответствии со своими вкусами. Известно, что одной из причин Новгородского бунта в 1650 г. была попытка митрополита Никона, будущего патриарха, переделать иконостас в Софийском соборе. Разгневанные новгородцы явились к своему архиерею, говоря, что и до него тут многие власти были, а «старины не рушили».

Эта традиция сохранилась и позднее. В посаде Дубочки под Саратовом в Успенском храме архитектуры коринфского ордена (1796) находился барочный иконостас [109]. Местный клир и гласные городской думы подготовили проект строительства новой алтарной преграды. Прихожане выступали за сохранение старого иконостаса и его реставрацию. Только вмешательство губернатора М. Н. Галкина-Враского, лично посетившего храм, и его письмо к епископу Тихону (Покровскому) от 2 декабря 1877 г. решили исход дела в пользу общины. Замечательно письмо прихожан (1908) Никольского храма, построенного в 1740 г. в Козельске Калужской губернии, просивших ИАК помочь им сохранить и не допустить «обезобразить» древний архитектурный и величественный вид храма закладкою окон, которую начал их староста[110].

Противостояние «любителей новизны» в лице пришлого духовенства и «ревнителей старины» в лице прихожан «с корнями» находило свое выражение не только в конфликтах между клиром и общиной. Против духовного произвола восставали целые города. В 1912 г. городское правление Селижарова в Тверской губернии обратилось в МАО с просьбой не допустить слома стены Троицкого монастыря и устройства на ее месте торговых лавок. Местный игумен Вассиан как раз намеревался пробить в ограде окна и двери для организации здесь рыночных мест и сдачи их внаем[111]. Такое разрешение он получил от духовной консистории еще в феврале. Стена с контрфорсами действительно угрожала падением, и 15 апреля игумен запрашивает у консистории разрешение не реставрировать ее, а сломать. 7 июня консистория запросила мнение МАО. Но уже 14 июня Городское правление сообщило в общество, что игумен начал уничтожать городские липы возле монастыря. Дело кончилось тем, что тверской губернатор 31 августа запретил монашеские новшества.

Зачастую забота некоторых представителей духовенства о памятниках, особенно недвижимых, была продиктована вполне меркантильными соображениями и борьбой с экономическими конкурентами. В 1901 г. священник церкви вмч. Георгия в Старой Ладоге Георгий Добровольский обратился в ИАК с просьбой запретить разгрузку баржей с лесом у стен крепости XII–XVI вв., поскольку это разрушает древнюю кладку. Это и было сделано после обращения Комиссии к губернской земской управе в 1902 г. За единственным исключением. Выгрузка леса сохранилась на участке берега, принадлежавшем непосредственно георгиевскому причту, а 19 июня 1912 г. иерей Добровольский вообще сдал приходской берег под склад фирме Пониковского за 80 рублей[112]. Эта история стала известна благодаря вмешательству староладожских прихожан.

О рождении церковно-археологической инициативы снизу свидетельствуют заявления епархиальных съездов духовенства в Архангельске в 1902 г. и в Вятке в сентябре 1909 г., каждый из которых выступил с собственной программой охраны памятников церковной старины. В качестве характерной черты подъема охранительного движения «снизу» надо отметить деятельность братств по организации церковно-археологических кабинетов и древлехранилищ. Инициатива их создания принадлежала братству св. вмч. Димитрия Солунского в Тобольске (1902), Крестовоздвиженскому братству в Луцке, Богородицкому братству в Холме (1882), Свято-Владимирскому братству во Владимире-Волынском (1887), братству св. князя Александра Невского во Владимире (1886), братству при «Назариевском доме» в Петрозаводске (1900).

Естественно, епископат пытался освоить эти инициативы к своей выгоде. Архиепископ Арсений (Стадницкий) один из первых осознал потенциальные возможности церковно-археологических обществ и «карманных мирян» в борьбе за независимость от государственных органов охраны памятников и независимых специалистов. 17 октября 1916 г. граф А. Бобринской, ознакомившись с отчетом Новгородского церковно-археологического общества за 1915 г., был вынужден писать новгородскому архиерею о недопустимости выдачи разрешений на производство росписей в старинных храмах от имени этого Общества [113]. Однако подобного рода злоупотребления не должны подвергать сомнению значение самого церковно-археологического движения как попытки налаживания многостороннего диалога между клиром, епископатам, мирянами и обществом.

Одна из страниц драматического непонимания между клиром и мирянами – учреждение и деятельность Комитета попечительства о русской иконописи 1901–1921 гг., состоявшего изначально из представителей МВД, Синода, Министерства Императорского двора, Министерства народного просвещения, Министерства финансов и Института гражданских инженеров. До сих пор среди иерархии можно услышать мнение, что деятельность этого Комитета не увенчалась успехом, поскольку он был организован вне Церкви и не встретил со стороны духовенства должного понимания [114]. Однако это, несомненно, церковное мероприятие, находящееся под попечением Государя, было инициативой мирян в Церкви (в частности графа Сергея Шереметьева и Никодима Кондакова), оказавшейся вне определенного контроля бюрократических церковных структур, что и вызвало недовольство Синода, «науськивающего» духовенство на новообразованный комитет, по образному выражению самого Н. Кондакова. Вряд ли Синод простил Н. Кондакову и резкую оценку подрядчика из Палеха Николая Сафонова († 1923), близкого к этому ведомству, как «археологического изверга или Герострата», покрывшего «гнусной иконописью» стены Софийского собора[115]. В истории «иконописного комитета» прослеживается не только конфликт иерархии и мирян внутри Православной Церкви, но и конфликт двух культур в российском обществе: взыскующей культуры высокой церковной эстетики, настоящей наследницы «красоты церковной» эпохи Крещения Руси, и нетребовательной потребительской культуры приходского требоисправления, приспосабливающей «церковную красоту» к собственным вкусам, чувственному комфорту и бытовому удобству.