Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев

Но… Всему свое время, в общем.

На низкой высоте Мамкин прошел над посадочной полосой партизан, отметил, что ничего здесь не изменилось, никаких тяжких повреждений, даже следов почти никаких нет, только вот народа на аэродроме было больше обычного.

По малой дуге развернувшись, Мамкин сбросил скорость и пошел на посадку.

Снег совсем раскис, полетел в обе стороны серыми мокрыми крыльями. Скользящая пробежка самолета оказалась раза в полтора меньше обычной. Мамкин удрученно покачал головой и, сдернув с руки перчатку, потянулся, высунул ладонь наружу. Ладонь мигом стала мокрой.

Весна. Самая желанная пора у ребятни… Преддверие лета. Мамкин пощупал карман, где в бумажном кульке лежали два пирожка с повидлом, гостинец для ребят, для двух Витьков. «Как они тут, живы?» – мелькнул в голове вопрос, и хотя вопрос должен был быть тревожным, тревоги не было. А раз тревоги не было – значит, все в порядке: чутье у летчика Мамкина было развито хорошо.

Глушить мотор Мамкин не стал – надо быть готовым ко взлету в любую секунду. Следов боя он не увидел и сейчас. Сосны красуются умытые, чистые, макушки причесаны ровненько… Когда природа преображается, то рождает внутри торжественные чувства, даже гимн какой-нибудь от ощущения такой редкостной чистоты запеть охота. Мамкин с трудом выбрался из тесного лукошка кабины, сжимавшего пилота со всех сторон, даже снизу, спрыгнул на землю.

У самолета стоял Сафьянов, стирал с лица холодную влагу и привычно отряхивал ладони.

– Еще денька три-четыре таких, и все, снегу капут, – сообщил он Мамкину озабоченным тоном, – вовремя мы с эвакуацией детдома справились.

– Уложились в срок. – Мамкин согласно качнул головой, на которой красовался старый кожаный шлем, увенчанный большими ветрозащитными очками.

– Как там, в небе? Разбойники не повстречались? Не перекрыли дорогу?

– Пусто сегодня чего-то. – Мамкин усмехнулся невольно, покашлял в кулак. – Даже скучно без них. Начинаем погрузку, Сафьяныч.

– У меня десять ребят, воспитательница и двое раненых…

Мамкин крякнул:

– Многовато, однако.

– Саня, ни ребят, ни воспитательницу, ни раненых оставлять здесь нельзя – сам понимаешь… Особенно раненых – погибнут.

– Ладно, не будем тянуть кота за резинку, – решительно проговорил Мамкин и хлопнул себя по руке, украшенной трофейными часами. – Когда погрузимся, видно будет, сумеем взлететь или нет.

– Тогда, Саня, соображать поздно будет, придется взлетать – никого оставить здесь мы не сможем. Вдруг фрицы сегодня снова придут – кто это знает? А удержать аэродром мы не сумеем, силы у нас не те. Понял, Саня?

– Грузи людей, Сафьяныч, не затягивай.

Первыми на носилках понесли раненых – бледного, с бескровными искусанными губами Ковальчука и… вот кого не ожидал Мамкин увидеть на носилках, так это Витьку Климовича. Навис над ним встревоженно:

– Ты чего, Вить? Как же это так? А?

– Да вот… Не повезло. – Витька попытался улыбнуться. – Считай, ногу подвернул и угодил на пулю.

– Какой там нога? У тебя рука… Это посерьезнее ноги. Незадача-то какая, тьфу!

– Пройдет, – вновь попытался улыбнуться Витька. Не получилось – боль прострелила ему плечо, но Витька нашел в себе силы даже не поморщиться, одолел боль. – Главное – не убит…

– Не убит, – попытался вникнуть в эти простые слова Мамкин, но не сумел: уж кого-кого, а убитых в своей жизни он повидал много, Климович никак не походил на них, и это было хорошо; Мамкин заторопился, заговорил с придыханием, глотая слова, давясь чем-то твердым… Неужели таким твердым может быть воздух? – Ничего, ничего, Витька. Ты в Москву, в госпиталь поедешь, там тебя подлечат, лучше прежнего будешь – там умеют обновлять. Вот попомнишь мои слова…

Вначале в самолет занесли Ковальчука, потом Витьку. Носилки из-под раненых вытащили – они хоть и немного места занимали, но все-таки занимали: в тесном фанерном самолетике каждый сантиметр пространства был дорог.

Последней в У-2 втиснулась воспитательница – сгорбленная женщина с выплаканными, почти бесцветными глазами, – в детдоме у нее находился сын, которого убили немцы, – в теплой лечебной шали, связанной из козьей шерсти, в опорках – другой обуви у нее не было.

– Все! – громко объявил Сафьянов. – От винта!

От винта отходить не надо было, винт крутился, образуя перед носом самолета темный дрожащий круг, мотор работал на малых оборотах, – хоть и несильно он работал, а землю под машиной заметно потряхивало.

– Та-ак, все разместились согласно купленным билетам или не все? – поинтересовался пилот, заглядывая в тесный полумрак фюзеляжа.

– Все, – ответили ему.

Мамкин проверил каждого, кто находился сейчас в самолете, – не покалечатся ли, если придется удирать от немцев, Витьке Климовичу сунул пирожок, второй, поколебавшись, – ведь угощение предназначалось для Витьки Вепринцева, но кроме него здесь были и другие ребята, – отдал воспитательнице:

– Угостите кого сочтете нужным.

Воспитательница бледно, едва приметно улыбнулась, хотела что-то сказать, но не сказала, лишь благодарно качнула головой. Она думала о чем-то своем…

Заводить речь о перегруженности самолета Мамкин не стал – Сафьяныч прав, здесь оставлять нельзя никого, ни одного человека, – и, натянув на руки перчатки, передвинул рукоять газа, добавляя движку обороты.

Фанерная машина задрожала мелко, покорно двинулась вперед и, шлепая лыжами по талым горбушкам снега, неторопливо развернулась. Через несколько секунд пошла на взлет. Эх, скоростенки бы ей сейчас! Ну хотя бы немного прибавить, километров двадцать-тридцать – хотя бы чуть-чуть…

Но что имелось, то и имелось, тем и надо было довольствоваться. Мамкин выжал из машины все, что можно было выжать, скорость набрал максимальную, больше У-2 со своим слабым мотором не мог взять, и плавно потянул штурвал на себя.

Машина, натуженно подрагивая крыльями, оторвалась от поверхности земли, расшвыряла лыжами мокрый снег, пытавшийся ее удержать, и медленно, плюясь сизым выхлопом, поползла вверх.

Перевес самолета ощущался на рукоятях штурвала, они вырывались из пальцев, но Мамкин, сцепив зубы, не выпускал их – не дай бог, вырвутся… Тогда никто в кукурузнике не уцелеет.

За взлетом внизу наблюдали партизаны, они переживали, пожалуй, больше, чем те, кто находился сейчас в самолете, сжимали зубы и немо молились за Сашу Мамкина.

В конце аэродрома росла ель, которой давно надо было бы подпилить макушку, она, как показалось сейчас Мамкину, занимала половину неба и готова была перекрыть взлет. Сейчас он зацепит за ель…

Партизаны, стоявшие на земле, даже закричали – они боялись, что кукурузник все-таки заденет колесами за это темное Берендеево дерево…

Нет, не задел – Мамкин не позволил, хотя сердце у него встревоженно рванулось вверх, закупорило горло, – сделалось трудно дышать, воздух куда-то исчез… Но он сдержался, засипел болезненно и ни на миллиметр не сдвинул на себя штурвал. Если