Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев

– Огонь!

Часть немцев уложили, часть сама залегла в снегу, стараясь поглубже зарыться в него, еще часть, которая шла вторым валом, прикрывая вал первый, шустро развернулась и побежала назад, в лес, под прикрытие деревьев. Меняйлик короткими, в четыре-пять выстрелов очередями прошелся по темным точкам, выпирающим из снега: залегшие фрицы хоть и спрятали свои головы в снег, считая, что так будет безопаснее, но безопаснее так не было, – особенно учитывая, что в руках Меняйлика был большой убойный пулемет.

Над аэродромом разнесся резкий крик подстреленного гитлеровца – пуля попала ему в кормовую часть, развернула ее, как вареный капустный кочан… Поделом – не надо ходить без приглашения в гости, тем более – с такой большой задницей, откормленной на сардельках и пиве, и вообще – лучше сидеть дома и ни в коем разе не пересекать государственную границу СССР… Нечего делать в белорусских лесах – вон отсюда!

В железной патронной коробке что-то звякнуло, и пулемет умолк – Меняйлик расстрелял коробку до конца. Больше такого он не допустит – патроны надо беречь. Слишком дорого они достаются партизанам. Меняйлик отщелкнул коробку, заменил на новую и, удовлетворенно хлопнув ладонью по замку, приподнял голову над бруствером.

И словно бы по команде из-за сырых дырявых сугробов в этот же миг ударили несколько автоматов, ударили прицельно: пулемет доставил им много неприятного, человек пять они точно недосчитаются. Пули протыкали земляной накат, присыпанный сырым снегом и с гулким, каким-то гитарным звуком всаживались в бревна.

Бревна были сухие, прочные, как металл, автоматная пуля пробить их не могла – слаба была, да и винтовочная не осилит – заплатку эту самодельную, партизанскую, мог прошить только снаряд, выпущенный прямой наводкой, это Меняйлик знал, потому и был спокоен.

Собственно, за себя он не боялся, – отвык бояться и если бы ему сказали: «Сегодня ты погибнешь в бою», – он даже не огорчился бы: значит, так и надо, такая карта выпала на его долю, – а вот за людей своих, защищавших самодельный аэродром, боялся.

Напрягшись, он выкрикнул зычно, перекрывая голосом утихающий стрекот немецких автоматов:

– Мужики, все живы? Потери есть?

Напрягся, ловя звенящим ухом ответный крик. И он не замедлил возникнуть в пространстве:

– Потерь пока нет. Живы все!

Хорошее начало. Очень важно, чтобы у хорошего начала было такое же продолжение. Снова высунулся из-за наката, засек несколько шевелящихся серых фигур – немцы готовились снова подниматься в атаку, – небрежно сплюнул через нижнюю губу:

– И кто только вас, уродов таких, производит на свет?

Немецкие автоматы уже почти совсем замолкли, треск их стал совсем редким, стреляли фрицы словно бы только для того, чтобы показать: не ушли, мол, отсюда, а раз не ушли, то значит, чего-то замышляют, либо что-то ждут… Меняйлик это понял, и у него неожиданно тоскливо, очень больно сжалось сердце.

Подтянут сейчас фрицы на санях пару минометов и перещелкают всех, как сусликов, вышедших на косогор погреться.

А аэродром надо было держать. Держать до тех пор, пока из отряда не вывезут последнего детдомовца. Да и осталось-то их всего ничего, по пальцам пересчитать можно.

Неспешный ветерок принес похожую на лай команду, и немцы, зашевелившиеся было в снегу, перестали шевелиться, застыли, будто мертвецы. И автоматы их замолчали. Значит, действительно ждут подкрепления.

И Меняйлик ждет. Каждый ждет свое. Для партизан главное – ни одного немца не выпустить из вида. Конечно, немцы могут сделать попытку и окружить аэродром, но вряд ли они сейчас пройдут по лесу – утонут в снегу, да в мокрети, в ямах уремных… Так что окружить партизан им не дано.

Если только десант попытаются сбросить с неба, – головорезов с гранатами, но и головорезов, какими бы рукастыми и мускулистыми они ни были, ждет та же участь: повиснут в лесу на ветках деревьев, либо с головой уйдут в снег, из которого без посторонней помощи не выбраться, или же вообще в яму нырнут, где воды на целый метр выше макушки.

Десант немцы сбрасывать не будут.

Внутри, под левой рукой, возникла сосущая боль. Меняйлик поморщился: опять сердце начало прихватывать… До войны, когда он работал в лесничестве, лечился чаем собственного изготовления. Для этого в утреннем зоревом лесу собирал земляничные листки, обрезал у них черенки, сами листки скручивал и раскладывал на противне, затем накрывал противень мокрой тряпкой и держал десять часов – ровно десять. Меньше держать нельзя, и больше нельзя – чай может получиться не тот. Потом переносил противень на печь и сушил. Можно было сушить и на солнце.

Солнечный чай тоже получался что надо – вкусный, наваристый, он не только держал сердце в сборе, в порядке, но и изгонял камни из почек, и сосуды укреплял. Вот такой чаек можно было отведать у лесника Меняйлика, лекарственный напиток этот и жить, и сердце в норме сохранять помогал, – в партизанских условиях его не приготовить… Меняйлик запустил руку под телогрейку, помял пальцами левую сторону груди.

Было бы у него побольше патронов, он постарался бы огнем выковырнуть немцев из снега и отогнать их назад, в лес, к тем фрицам, что уже отступили, но патронов было мало, их надо не то, чтобы экономить, а беречь. Каждый патрон взять на учет, не только каждую коробку…

А пулеметная коробка с патронами – это в лесной обстановке целое богатство. Меняйлик снова помял пальцами сердце – ноет что-то уж очень…

Витька Вепринцев дотащился на одной лыже до партизанской базы, взмокший настолько, что от него не только пар валил, но и дым, с волосами, плотно прилипшими ко лбу. На сломанной лыже снега набралось столько, что она походила на новогоднюю бабу, слепленную на деревенской площади, чтобы народ радовался и смеялся.

Странная штука – он обе лыжи намазал немецким парафином, поэтому, казалось бы, все должно быть одинаково, но к целой снег не прилипал вообще, а на сломанную вешался пудами… Почему?

Ввалившись в землянку Сафьяныча, Витька, давясь словами, воздухом, потом крепкого посола, стекавшим ему в рот, еще чем-то, внятно сумел пробормотать только одно слово: «Немцы!» – все остальное было смятым, сбитым в комок, но Сафьянычу хватило этого единственного внятного слова, чтобы поднять отряд по тревоге.

На базе осталась только дежурная группа, остальные на санях, на лыжах, – кто как, кто на чем, рванулись через глухомань к аэродрому.

Ежели они потеряют аэродром, будет очень плохо. И не потому, что Сафьянычу за потерю больно накостыляет партизанское начальство, не потому,