Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев

то Меняйлик подорвет их, – под снегом был проложен провод, который оставалось лишь замкнуть, – маленький шустрый Меняйлик был докой не только по части разведки, но и взрывных работ тоже. Ему до всего было дело.

Вепринцев достал где-то кусок трофейного парафина, – валялся без дела, был взят у немцев из саней, быстрехонько, оглядываясь – вдруг немцы появятся на взлетной полосе? – натер лыжи, их рабочую, скользящую часть, и шустро покатил в сторону партизанской базы. Меняйлик проводил его одобрительным взглядом.

– Вот так, Витек, поступают настоящие пионеры, – сказал он Климовичу.

– Я уже не пионер, а комсомолец, – пробурчал тот в ответ, замечание командира задело его, – недавно приняли.

Где-то вдали, невидимые за деревьями, затрещали сороки. Меняйлик прислушался к их надоедливому треску, проговорил голосом, в который натекли жесткие нотки:

– Немцы скоро будут здесь. По местам!

Витька Вепринцев в родном детдоме дважды становился чемпионом, в разные годы – на дистанции в три километра, и один раз во взрослой пятикилометровой гонке, и случалось, выкладывался на снегу до предела, но никогда он не выкладывался до полного опустошения, основательно, как в этот раз.

Он понимал, что чем раньше доберется до Сафьяныча, тем целее будет аэродромная охрана, ведь неведомо еще, что именно, какое оружие волокут с собою немцы, неизвестно также, сколько их? Ведь они такие умелые и «вумные», что могут накатывать волнами, валами, тактику применяют разную.

Когда до базы оставалось всего-ничего, километра полтора, Витька Вепринцев влетел правой лыжей под изогнувшийся осминожьим щупальцем березовый корень, присыпанный снежной крошкой и оттого совсем незаметный. Заметил Витька щупальце, когда уже носом ткнулся в снег.

Конец лыжи хряпнул мягко, будто гнилой и, закувыркавшись в воздухе пропеллером, отлетел в сторону.

– Тьфу! – отплюнулся Витька снегом. Те лыжи, на которых он гонял в детдоме, были фабричные, наши, сделанные надежно, их можно было даже на самолетные лапы привинчивать, а эти лыжи – трофейные, слишком изящные, для парковых прогулок, – не для леса.

Хорошо, хоть конец отлетел не у крепления, не у ноги, а в начале лыжи, на изгибе.

Надо было двигаться дальше. Скорость будет, конечно, не та, но на снегу лыжи Витьку удержат, и это главное: он не провалится…

Сипя, давясь дыханием, Витька Вепринцев поспешил дальше.

Сорочий грай делался все сильнее и ближе, птицы не отставали от колонны фрицев, провожали ее от одного лесного изгиба до другого, предупреждали все живое – берегись!

Меняйлик сидел около пулемета, прикрученного к тележному колесу, – пулемет мог стрелять не только по воздушным целям, – все зависело от того, как его прикрутить, и Меняйлик знал, как это лучше сделать.

Отогнув рукав, он посмотрел на часы – отечественные, широкие, с аккуратной рисованной маркой ЗИМ, что означало «Завод имени Молотова», – подоспеет подмога или нет? Или бой придется начинать без поддержки? Хватит их ненадолго. Смерти Меняйлик, как и большинство тех, кто воевал в партизанском отряде, не боялся, – просто не думал о ней, – но умирать ему не хотелось.

Он затянулся сырым, наполненным запахом почек и кореньев воздухом, неожиданно проговорил с расслабленной улыбкой:

– Весной пахнет!

А ведь действительно, такой сочный, влажный, наполненный растительными запахами воздух бывает только в апреле, – в начале, в середине… Меняйлик не сдержал улыбки, в висках от того, что на улице весна, даже звон возник, – скоро, совсем скоро от бездонных снегов этих, утопивших лес в своей плоти, и следа не останется, на месте сугробов будут расти фиалки, ландыши, пушистые одуванчики, чья жизнь коротка, как скок воробья, мать-и-мачеха и обязательно – розовый, в легкую фиолетовость кипрей, который будет цвести до самой поздней осени, до первых заморозков.

Скорбный кипрей Меняйлик любил – за способность прикрывать всякие увечья, нанесенные земле, – спаленную черноту, оставшуюся после огня, ямы, выкопанные, чтобы схоронить отбросы бытия, завалы, ломины, буреломы, образованные сбитыми с ног деревьями, оползни, старые волчьи логова… Очень нужный это цветок. Да и лучший партизанский чай, за неимением заварки, получается из сушеного кипрея.

По-прежнему было тихо, если не считать трескотни сорок, похожей на многослойный, какой-то картавый барабанный бой. Чтобы чем-то занять время и снять напряжение, Меняйлик пересчитал коробки с патронами, горкой сложенные у ног.

Укрепление его было сложено из бревен и прикопано землей, в этом, очень приличном капонире, который простая пуля не пробьет, взять можно только свинцом укрупненного калибра, да еще противотанковым снарядом, всадив его в лоб, раньше стояла их танковая пушка, оберегала аэродром, но сейчас пушка понадобилась соседям, проводившим давно задуманную операцию, и Сафьяныч отправил ее вместе с запасом снарядов к ним.

Сорочий стрекот неожиданно смолк, и на противоположной – дальней стороне аэродрома, там, где ни мин не было, ни зарытых трофейных бомб, появилось несколько серых мешковатых фигур. Немцы! Фигуры застыли, перекрыв шеренгой просеку.

Несколько минут немцы осматривались. Их насторожил не столько вид аэродрома, сколько тишина, внезапно наступившая после фанерного сорочьего треска; болтливые птицы, проводив иноземцев на место боя, неожиданно исчезли, словно бы посчитали свою задачу выполненной…

До Меняйлика донесся слабый, съеденный расстоянием окрик-команда офицера, подчиняясь приказу, немцы стали растекаться по пространству, затем неровной шеренгой двинулись вперед, словно бы хотели причесать гребенкой аэродром.

– Ну-ну. – Меняйлик снова поглядел на свой ЗИМ, похожий на блюдце: подмога не подоспела и вряд ли в ближайшие полчаса подоспеет, воевать придется одним. – Ну-ну, – спокойно повторил Меняйлик, поправил грузную патронную коробку, венчавшую пулемет.

Низко над деревьями пролетела быстрая одинокая птица, выкрикнула что-то скрипуче, громко, словно бы обругала пришельцев. Меняйлик проводил ее взглядом, ощутил внутри что-то благодарное: на своей земле партизанам даже птицы будут помогать.

Немцы шли, не пригибаясь, они словно бы не боялись партизан, либо были новичками. А новички, как известно, ничего не боятся, поскольку еще не знают, чего можно и нужно бояться, а чего – нет.

Меняйлик ждал. Он должен был первым открыть стрельбу, его очередь из пулемета станет командой для остальных: важно, чтобы первые выстрелы прозвучали дружно, залпом. Обычно первый вал огня, хотя его все ожидают, и свои и чужие, ловят зубами собственные сердца, замирают, словно в обмороке, – бывает неожиданным и, по мнению командиров, самым результативным, поэтому очень важно, чтобы первые выстрелы слились в один общий залп.

– Ну-ну, – прежним спокойным и, пожалуй, почти равнодушным тоном вновь проговорил Меняйлик, обтер ладонью обветренное лицо, – давайте, судари, давайте… Ближе, ближе…

Редкий человек в ту пору мог назвать фрицев сударями, а Меняйлик назвал.

Перед тем как нажать на гашетку трофейного пулемета, он приподнялся в своем гнезде и выкрикнул громко, – и команду эту услышали не только