Странники в ночи - Марк Ламброн

— Я ждала тебя, Джек. Ты хочешь меня такой, правда ведь?

Я словно обезумел. Хотел повалить ее на кровать, но она вырвалась, прошла на кухню и тут же вернулась. В руке у нее была жестяная баночка, вроде той, из которой дети через соломинку высасывают разноцветные сладкие крупинки. Тина открыла крышку так, чтобы я увидел содержимое: белый порошок. И протянула мне банку, глядя на меня блестящими глазами. Моя реакция была мгновенной. Банка описала круг в воздухе и перевернулась. Белая пыль усеяла пол.

Лицо Тины окаменело. От ненависти.

Я не могу без нее.

15 августа 1960 года

Пока еще ее красота не потускнела, наоборот, стала эффектнее от загара. Теперь она одевается только в белое. Ее зовут Тина Уайт, в костюме этого цвета она была на празднике, когда я встретил ее впервые, такой же была и туника, обагренная кровью жертвенного быка Митры.

16 августа 1960 года

Я живу у Тины. Мне без конца звонят из Парижа: скоро начнется Олимпиада, надо заказать гостиницу для специальных корреспондентов, которые приедут через десять дней. Я поручил это моему помощнику. Не могу думать ни о чем, кроме нее.

21 августа 1960 года

Я постепенно втягиваюсь в затворническую жизнь: так хочет Тина. В лучах солнца, пробивающихся сквозь опущенные жалюзи, танцуют пылинки. Потом становится темно.

22 августа 1960 года

Она больше не желает выходить из дому.

24 августа 1960 года

Вчера не выходил на улицу. Весь день провел взаперти, с Тиной.

26 августа 1960 года

Никуда не выходим. Дверь на замке.

29 августа 1960 года

Она захотела выйти. Но теперь уже я запер дверь. Она не выйдет.

…

Здесь мои дневниковые записи обрываются. Когда страницы пожелтели, не стоит ничего добавлять к написанному. Место, которое занимают в моей жизни события лета 1960 года, несопоставимо с их реальной продолжительностью. Я был раскален, словно кочерга, надолго оставленная в огне. Тина хотела увлечь меня за собой, в ночь. Впрочем, теперь это уже неважно: то, что случилось тогда, ушло в прошлое, не оставив о себе памяти. Я хотел бы сохранить о том лете только одно воспоминание: молодая женщина, сидящая на террасе кафе и глядящая на меня сквозь дымчатые очки. Все, что осталось мне от Рима, — это ее взгляд, он осветил мои ночи, как вспыхнувшая и тут же потухшая заря. Но, если уж говорить одну только правду, вот она: я был распят любовью.

Скоро в моем повествовании появится другая женщина. Я помню ее совершенно четко, но не такой, какой она была на самом деле. Вероятно, она меня ненавидела, а я ничего о ней не знал. Я пытаюсь воскресить в памяти тот сентябрьский день 1960 года, когда впервые услышал по телефону ее голос.

Скорее всего, это было двенадцатого числа. Я заканчивал работу над материалом, который надо было отправить в редакцию, и уже ошалел от усталости, когда в корпункте зазвонил телефон. Я снял трубку. На другом конце провода послышался женский голос, говоривший по-французски с легким англосаксонским акцентом.

— Это Жак Каррер?

— Да.

— Меня зовут Кейт Маколифф. Я приехала из Нью-Йорка. Вы ведь друг Тины Уайт, верно?

— Да.

— Я хотела бы встретиться с вами.

— Зачем?

— Мне надо кое-что рассказать вам о Тине.

— Что именно?

— Вы могли бы прийти ко мне в отель?

Она продиктовала адрес отеля недалеко от церкви Тринита деи Монти. Я прошелся туда пешком. Ничто не насторожило меня — ни сам этот звонок, ни незнакомый женский голос, ни встреча, которую мне назначили так срочно. Ведь я услышал имя «Тина» — этого было достаточно.

В холле отеля царила суматоха. Уезжала группа чиновников Международного олимпийского комитета, их багаж выносили грумы в красных с золотом шапочках. Я осмотрелся, ища женщину, которая просила меня о встрече, и тут только вспомнил, что она не указала никаких примет. Вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд.

На красной банкетке сидела молодая женщина и пристально смотрела на меня. Сначала я подумал, что сплю и вижу сон. Волосы у нее были темные. Но черты лица, постановка головы были в точности как у Тины. Казалось, передо мной ее двойник, только несколькими годами старше и не столь совершенной, не столь ослепительной красоты. В глазах женщины читалось напряженное внимание.

Я направился к ней. Она встала.

— Это вы мне звонили? — спросил я. — Вы Кейт Маколифф?

— Да.

— А я Жак Каррер, — сказал я и протянул ей руку.

В ее рукопожатии я не почувствовал особого тепла.

Кейт Маколифф снова села на банкетку, а я устроился в кресле напротив. На ней был шелковый кремовый костюм, на шее, поверх двойного ряда жемчужных бус, повязана косынка, в ушах — клипсы. Я бы дал ей года двадцать два. Типично нью-йоркский шик, который несколько портило напряженное выражение ее лица. Что-то неприятное было в этой тщательно одетой, холеной американке, так поразительно схожей с надломленной женщиной, которую я любил.

— Я сестра Тины Уайт, — сообщила она без всяких предисловий. — Или той, кто называет себя Тина Уайт. Потому что — не знаю, известно вам это или нет, — ее настоящее имя Кристина Маколифф.

— Я в ее паспорт не заглядывал, — сказал я, тем самым признавшись в своем неведении. — Для меня не имеет значения, как ее зовут.

Я подозвал официанта из бара. Пока он принимал заказ, Кейт Маколифф в ярости смотрела на меня.

— Я говорю с вами об очень серьезных вещах. Год и восемь месяцев назад моя сестра уехала из Нью-Йорка, чтобы немного пожить в Европе. На нее тяжело подействовала смерть отца. Сначала она писала нам письма, потом перестала. Мы получали о ней сведения только из газет…

Кейт Маколифф положила ногу на ногу. Она была в чулках телесного цвета.

— Но в газетах такие чудесные фотографии Тины, верно? — насмешливо спросил я.

Ее лицо стало жестким.

— Вы часто видитесь с моей сестрой, — продолжала она. — Вы с ней познакомились в апреле этого года, и вы…

— Откуда вам это известно? — вспыльчиво перебил я.

Она приосанилась. Мне показалось, будто она отвечает урок.

— Наша мать считает, что Тине здесь угрожает опасность, — нервно заговорила она. — Возможно, вам это не понравится, но мама так волновалась, что решила прислать сюда частного детектива. И мы уже получили от него отчет. Кристина ведет здесь весьма беспорядочную жизнь.

Официант принес виски и поставил на маленький столик между нами. Говоря «мы получили от него отчет», Кейт Маколифф указала на конверт, лежавший на банкетке рядом с ее сумочкой.

— Ваша сестра живет так, как считает нужным, — сказал я.

— Очевидно, вы не все знаете, месье Каррер. Кристина — очень ранимое существо. Она ставит под удар себя, а заодно и свою семью.

Я поставил стакан на столик. Виски приятно согревало нутро.

— Что значит «ставит под удар семью»? Разрешите напомнить: она известна здесь под псевдонимом.

Кейт Маколифф оставила эти слова без внимания. С самого начала разговора она присматривалась ко мне с некоторым сомнением, похоже, пытаясь вспомнить, где она могла меня видеть. Чувствовалось, что она взволнована.

— Вы должны понять: семья Маколифф занимает определенное положение на Восточном побережье Соединенных Штатов, — продолжала она. — Мы не можем ронять себя.

Мне стало противно. Семья Маколифф занимает определенное положение… Мы не можем ронять себя… Хотелось дать ей пощечину. Эта заокеанская аристократка держалась точно какой-нибудь чрезвычайный посол. Я в недоумении смотрел на эту темноволосую копию Тины, полную решимости, надежно защищенную своим безупречным шиком, то ли в самом деле непреклонную, то ли силившуюся такой казаться.

— Вы дорожите репутацией семьи, — сказал я, — однако вы наняли частного детектива, чтобы следить за сестрой. Это дурной тон, это даже гадко, но ваша совесть спокойна.

Она побледнела.

— Вы должны понять: наша мама представить не могла, что одна из ее дочерей ведет в Европе такую жизнь. Что нам еще было делать? Повторяю, месье Каррер, на Тину тяжело повлияла смерть отца. Надо возвратить ее на путь истинный.

— Что вы имеете в виду?

— Она должна вернуться в Нью-Йорк.

Краешком глаза Кейт Маколифф наблюдала за мной: так следят за реакцией хищника. Она нашарила в сумке пачку «Мальборо» и вытащила из нее сигарету.

— Тина свободный человек и вправе сама распоряжаться собой, — отчеканил я.

У нее слегка задрожала нижняя губа.

— Да, свободна, но только до известного предела. Такой опытный журналист, как вы, должен хоть немного разбираться в американских законах. Кристине девятнадцать лет. Она несовершеннолетняя, и она не замужем. В глазах американской юстиции это runaway, несовершеннолетняя девушка, которая сбежала из дому. Мы можем добиться ее репатриации.