Странники в ночи - Марк Ламброн

Дневник

26 июня 1960 года

Звонок со студии: Тину опять не берут. Она пробовалась на роль в фильме Латтуады. Взяли шестнадцатилетнюю итальянку, которая уверяет, будто ей уже двадцать. Но все прекрасно понимают, что она врет. Получается, Тина для этой роли уже старовата.

Она занервничала.

Сегодня вечером, пока я ждал Тину, у меня возникли тревожные мысли. Мне все больше и больше кажется, что она стремится не жить в самом деле, а существовать опосредованно. Она входит в комнату — и запечатлевается в глазах окружающих. Она позирует фотографу — и остается на фотографии. Хочет сниматься на «Чинечитта» — и предпочитает костюмные роли. Это всегда сдвинутое, преломленное изображение. Позавчера, на виа Боргоньона, она шла не отрывая взгляда от собственного отражения, которое послушно следовало за ней из витрины в витрину, то исчезало, то появлялось снова, точно в другой реальности шла по улице другая девушка.

Ночь с Тиной. Мы пьем. Занимаемся любовью, но на этот раз не так бурно и поспешно. Сплетаясь, крутясь, свиваясь в узел, как змеи. Тело становится другим, как будто вышло из волшебной купальни. За привычным лицом проглядывает новое лицо, голова запрокинута, рот раскрыт, глаза блуждают. Если бы я сейчас ее сфотографировал, вышло бы что-то совершенно неожиданное. Это было бы похоже на старый, черный, как сажа, дагерротип, на котором изображение словно пробивается сквозь облако темных частиц.

И это облако все больше застилает мне взгляд.

2 июля 1960 года

Во время пробных заездов на Гран-при Бельгии Стирлинг Мосс сломал нос и обе коленные чашечки.

Накануне вечером Тина пришла в кафе «Стрега-Дзеппа» вместе с Ингрид, манекенщицей из Мюнхена. Ингрид — высокая стройная брюнетка с томным и одновременно жестким взглядом. Она едва говорит по-английски, и почему-то в ее устах этот язык звучит до странности резко.

Ингрид посмотрела на меня без всякой симпатии. Можно сказать, она меня не заметила. Зато с Тины не сводила глаз, пыталась ее рассмешить, но безуспешно. Тогда она изменила тактику, защебетала как подросток, как веселая подружка, и Тине это понравилось. Тут Ингрид вся расцвела, словно раскрывшийся бутон гвоздики, но она не резвилась — она охотилась. Жадно смотрела на Тину, так и тянулась к ней и с нетерпением ждала, когда я уйду. А Тина принимала ее внимание как должное, не выказывала удивления и при этом смотрела на меня.

5 июля 1960 года

Солнце затопляет город зноем. Пришло лето. На улицах дремотная тишь, как на Востоке; иногда вдруг заурчит мотор «веспы», а потом опять все смолкает. Одни только голуби расхаживают по безлюдным площадям, где слышен плеск фонтанов. В час, когда на раскаленных руинах трещат цикады, надо задернуть шторы и выжидать, спать. Рим вокруг нас — как громадный багряный зверь. Это не венецианская радость жизни, которую приносит с собой вода. Это цирк, где песок арены жадно впитывает темную кровь. Жара испепеляет скудную почву Лациума, на которой можно выращивать лишь самые неприхотливые культуры. Когда-то устье Тибра было очагом малярии. Такое впечатление, что она возвращается. Праздники теряют всякую прелесть на этом фоне — тучи пыли, красная земля, этрусские гробницы. Едешь в машине с откидным верхом под пальмами, будто в Африке. Люди обрызгиваются водой, чтобы не засохнуть на корню.

Тина меня озадачивает. Возможно, это какой-то новый тип американской женщины. Под видимостью скрывается еще одна видимость — и все же ее облик будто вбирает в себя весь свет, разлитый вокруг… Чтобы понять ее, нужен особый психологический подход, ибо все дело тут скорее в геометрии. Тина похожа на произведения современной живописи. Таковы сейчас женщины, которые живут в Милане. Черные платья, белые машины: они разгоняют тоску, носясь по автострадам, проезжая вдоль стеклянных фасадов индустриальных зданий, грызя ногти у себя в квартире среди модернистской мебели. В Милане — да. Но не в Риме. Но не Тина…

У нее бывают напряженные моменты, приступы чрезмерного возбуждения. А потом долгие часы апатии. Не знаю, что с ней происходит.

Сон: Тина идет по незнакомому городу. Я на некотором расстоянии следую за ней. В какой-то момент она резко сворачивает и заходит в подъезд жилого дома. Открывает дверь квартиры, куда чуть позже вслед за ней захожу и я. Комнаты тонут в красном свете. Там стоят статуи, на кроватях, на креслах — мужчины и женщины, слившиеся в объятии. На лицах у них маски. Тела тесно прижались друг к другу. За каждой дверью я натыкаюсь на людей в масках. Я не знаю, которая из этих женщин Тина. Подхожу к одной и запускаю руку в ее волосы, чтобы найти шнурок, удерживающий маску.

Но там нет никакого шнурка. Маска — это и есть ее лицо.

10 июля 1960 года

Рим превращается в девственный лес. Пальмы, длинные корни, как в тропиках, глубоко уходящие в иссохшую землю.

Тина ведет себя все более импульсивно. Как будто ею кто-то управляет на расстоянии. Как будто ее околдовали.

Ночью у меня в квартире. Я наваливаюсь на нее всем телом и держу, чтобы она перестала снова и снова ускользать от меня. Я много выпил, и все вокруг превращается в игру форм, в какие-то абстрактные шарады. У нее больше нет лица, у меня нет головы, ей не выйти отсюда.

Она обливается потом.

15 июля 1960 года

Вчера поздно вечером, около полуночи, мы ушли из ресторана «Ла Чистерна», отужинав в большой компании. На машине от Трастевере до Авентина можно добраться за несколько минут. Когда мы доехали до церкви Санта Сабина, остальные уже куда-то подевались. Ночь на холме была безмятежной. Мы пошли к видовой площадке над Тибром. От холма до холма город переливался огнями, в лунном свете слабо белели купола церквей. Тина прильнула ко мне. У ее губ был вкус жженого рома. Мы с ней уже побывали здесь — в самый первый наш вечер.

Мне показалось, будто я слышу чей-то голос. Это не кошки мяукали под кипарисами — в темноте явственно раздавались слова. Голос умолк, потом зазвучал снова, точно прерываемый одышкой. Метрах в тридцати ниже видовой площадки под деревом сплелись два человеческих тела. В темноте нельзя было различить лица, но фигуры явно двигались. Тина выскользнула из моих объятий, ее взгляд был прикован к этой паре. Женщина застонала. Тина стояла и смотрела, как завороженная. Мне показалось, что в ее глазах мелькнуло что-то змеиное.

18 июля 1960 года

В Леопольдвиле открыта охота на бельгийцев.

Все бурно обсуждают последний роман Бейби Пиньятари. Этот сорокапятилетний бразильский миллиардер, за которым повсюду следуют одиннадцать телохранителей, в последние годы был героем римской ночной жизни. Его уже видели с Россаной Скьяффино, Эльзой Мартинелли и Линдой Кристиан. На сей раз он вроде бы похитил наследницу «Фиата», двадцатилетнюю Иру фон Фюрстенберг. У нее уже двое детей от первого брака — с князем Гогенлоэ. Но она все еще несовершеннолетняя. Бейби и Иру видели в Мексике.

Семейство Аньелли хранит царственное молчание.

Зелено-желтые деревья в парке Виллы Боргезе. Геометрические фигуры. От плеска фонтанов еще больше хочется пить.

Тина на террасе кафе «Стрега-Дзеппа». Она курит, глаза спрятаны за темными очками. И вдруг выпаливает: «Знаешь, Джек, когда-нибудь люди скажут, что лето шестидесятого года в Риме было одним из самых прекрасных (one of the great summers)».

Не знаю почему, но от этих слов у меня сжалось сердце.

Чем сильнее я привязываюсь к Тине — теперь я считаю и пересчитываю минуты, которые осталось прожить до следующей встречи, — тем болезненнее ощущаю, что она становится мне чужой. «Из нее слова не вытянешь», — сказал Вальтер. Она манекенщица — и явно стремится что-то скрыть за своей броской внешностью. Мне кажется, она нарочно позволяет фотообъективу творить из нее что угодно: так легче отмалчиваться. Носит одежду, которая ей не принадлежит. Говорит на иностранном языке. Фотоснимки, сменяющие друг друга, словно старая кожа при бесконечной линьке: они ничего не могут сказать о Тине, разве только что она где-то не здесь. Но ей важно удостовериться в том, что эти моментальные портреты существуют отдельно от нее, что она — это не только фотографии.

Я панически боюсь потерять ее.

20 июля 1960 года

Наконец-то Тину заинтересовали события, происходящие в Америке. Съезд демократической партии утвердил кандидатом в президенты Джона Фитцджеральда Кеннеди. Он молод, хорош собой, и он католик. Его лозунг: «А time for greatness»[17]. Кеннеди — с Восточного побережья, но его поддерживает Голливуд: Фрэнк Синатра, Тони Кертис, Нат Кинг Кол, Генри Фонда.

27 июля 1960 года

Теперь она все время словно бросает мне вызов. Она молчаливее, чем когда-либо, но возбуждает желание так, как это может только она. Тина заманивает и опустошает, она делает со своим телом все что хочет. Иногда кажется, что она стремится все перечеркнуть, всем пресытиться.