День учителя - Александр Изотчин

Когда по громкоговорителю прозвучал сигнал ко сну и дети отправились укладываться спать, напарница подошла к Андрею и предложила после отбоя зайти к ней и познакомиться поближе.

Комната вожатой представляла собой пенал шириной два метра. С одной стороны она примыкала к туалету, так что в жилище у пионерского вожака имелся источник постоянного освещения — окно в стене между этими двумя помещениями. Зато уличное окно, имеющееся на противоположной стене, было не просто зашторено, но даже и закрашено, открывалась только форточка, а подоконник играл роль полочки. В комнате стояли стандартные тумбочка и койка, но еще имелись стул и зеркало. Евгения сидела на койке, было заметно, что девушка успела «привести себя в порядок» — навести макияж на скорую руку. Она налила кипяток из электрического чайника (еще одна дополнительная «роскошь» вожатской) в заварочный чайник, привезенный из дома (женская предусмотрительность!), и в граненые стаканы, позаимствованные из столовой, «чтобы остывал, а то за стекло держаться неудобно». Начался разговор «о жизни», который мог закончиться самым непредсказуемым образом. Андрей с удовлетворением узнал, что Женя обучается на филологическом факультете областного педа имени Крупской. Это делало отношения с ней «безопасными». Но вот ее вопрос, обращенный к нему — «Ты недавно закончил вышку?» — поставил Андрея в тупик.

— Какую вышку?

— Ну а как она там у вас теперь называется? Раньше была — Высшая школа КГБ. Ты ведь ее недавно закончил? Ты выглядишь молодо.

— Видишь ли, Женя, я попал в этот лагерь совершенно случайно. Я закончил второй курс истфака МПГУ.

Андрею показалось, что по лицу Жени пробежала легкая тень. Разговор дальше не пошел. За стеной в туалете шумел сорванный кем-то из ребят сливной бачок. Андрей допил чай и пожелал хозяйке спокойной ночи. На другой день произошло открытие смены. Дети в белых рубашках, но без пионерских галстуков стояли по периметру огромного газона, перерезанного дорожками, по которым наиболее достойным из них через несколько недель, при закрытии смены, предстояло побегать к трибуне и обратно, получая грамоты. Торжественно подняли триколор. За всем этим сверху наблюдал Ленин, портрет которого был прикреплен к стене из красного кирпича, сложенной в форме развевающегося полотнища, позади трибуны забитой лагерным руководством и кагэбэшным начальством невысокого ранга. Рядом с портретом вождя красовалась надпись: «Пионеры всей страны делу Ленина верны» — ее пока еще не успели замазать. Потом вожатые повели детей в клуб, где перед ними выступил ансамбль кремлевского полка. Все это время Женя с Андреем почти не разговаривали, а она казалась весьма задумчивой. Но когда закончилась дискотека и «пионеры» угомонились, Евгения вновь пригласила его к себе отметить открытие. На этот раз на тумбочке появилась бутылка красного вина. Андрей принес какие-то сладости. Потек разговор, который вскоре перекинулся на общеполитические темы. Тенитилову волновали и развитие экономики России, и проблема закономерности распада СССР. Излагая некие имеющиеся у него на этот счет мысли, Андрей вдруг обнаружил, что Женя, подложив под спину подушку, полулежит на кровати. Одну руку она заложила за голову, ноги девушки были вытянуты таким образом, что недлинная, вобщем-то, юбка сбилась, и глазам Мирошкина открывался вид на тенитиловские белые трусы. Андрей почувствовал возбуждение. В устремленных на него глазах девушки читалось такое, что молодой человек незамедлительно пересел на кровать рядом с ней и через какое-то время взял ее за руку… В тот вечер девушка не сдалась, все ограничилось страстными поцелуями, в ходе которых вожатые остались почти голыми, а затем Андрея выставили в коридор. Обоим было ясно, что время терять глупо, день-другой роли не сыграют, а потому «все» должно произойти в следующую ночь. И действительно, произошло. Дорвавшийся до женского тела Мирошкин вел себя как одержимый, Женя оказалась женщиной страстной. В результате они проскрипели пружинами казенной койки почти всю ночь, изредка замирая, когда слышали, что кто-то из детей заходил в туалет. И он, и она боялись, что какой-нибудь любопытный подросток подберется к окну и заглянет в вожатскую комнату. Утром Андрей повесил на это окошко шторки, привезенные предусмотрительной Евгенией. Леска для них, кстати, уже была натянута, предыдущими поколениями пионерских вожаков. Но это было утром, а ночью они, пытаясь вести учет «раз», разговаривали еще и на отвлеченные темы.

— У тебя тоже давно никого не было? — Женя, положив голову на грудь Андрея, водила по его коже пальцами.

— Да. А ты когда рассталась со своим молодым человеком?

— Около полугода тому назад. А ты?

— И я, — тут, как мы знаем, Мирошкин соврал.

Помолчали.

— Ты на одну смену приехал?

— Да. А ты?

— А я на все лето. Приходится подрабатывать таким образом. Не у всех отцы генералы.

Мирошкин не понял, к чему она это сказала, но почему-то расчувствовался и заявил: «А хочешь, я сделаю так, что тоже останусь еще на две смены?» Зачем он это сказал и как, самое главное, собирался выполнять данное им обязательство, молодой человек понятия не имел, но не пожалел о сказанном, так как реакция Евгении на его слова оказалась такой, что Андрей готов был остаться в «Дзержинце» до Нового года.

Буйство плоти в вожатской продолжалось еще ночей десять. За это время и он, и она порядком измотались — днем дети не давали выспаться даже в тихий час, а когда после отбоя «пионеры» засыпали, вожатые сами напрягали друг друга. Андрей все старался остаться на высоте первой ночи, но через день почувствовал, что слабеет. Сигнал горна «Подъем», разносившийся в 7.30 над лагерем, стал для Мирошкина настоящим кошмаром — ему надо было выгонять мальчиков на утреннюю пробежку и гнать на стадион, где проводилась физзарядка. Андрей впал в какое-то заторможенное состояние, туго соображал и исполнял свои обязанности на автопилоте, полностью доверившись Евгении, которая, подобно опытному лоцману, вела их отряд, кстати, традиционно названный «Бригантина», через подводные камни в виде стенгазет и смотра строя и песни к закрытию смены. Силы Мирошкина были совсем на исходе, когда у Тенитиловой начались месячные. Наступила неделя спокойной жизни, во время которой Андрей смог взглянуть на свою избранницу трезво. И сразу же в глаза ему бросились все недостатки ее фигуры, которые она бурными ночами в вожатской компенсировала своим темпераментом. Андрей обнаружил, что вокруг идет другая жизнь, есть другие люди, такие же вожатые, как и он, на общение с которыми у него до этого не было ни сил, ни времени, и некоторые из них устроились гораздо лучше, имея в качестве напарниц более симпатичных девах. И все это, в совокупности с затишьем в сексуальной жизни, стало откладываться в подсознании Андрея, хотя кризис в их отношениях с Женей был, конечно же, спровоцирован теми самыми людьми, на общение с которыми у Мирошкина появилось теперь время.

Как-то утром бодрый Андрей, пригнав своих воспитанников на футбольное поле, разговорился с физруком, здоровым мужиком лет тридцати, сжимавшим в огромном кулаке мегафон.

— Ты из какого отряда? — поинтересовался физрук.

— Из шестого.

— А, сын генерала! Это тебя на отряд поставили вместе с Мурлин Мурло?

— Почему я сын генерала?

— Ну, мне говорили, что в шестой отряд едет какой-то блатной парень, не из нашей системы, я и подумал — генеральский сынок. А ты что же, не он разве?

— Наверное, он. Но отец у меня не генерал. А кто это — Мурлин Мурло?

— Ну, Женька. С тобой вместе на отряде. Мы ее так за глаза прозвали — лицом, действительно, похожа на Мэрилин Монро, а вот фигурой — не пошла. Она уже третий год ездит по три смены, мужиков окучивает, видать, замуж хочет за парня из системы. Ей отступать некуда, она в Москву учиться приехала из своей Тьмутаракани, в общаге живет. Только зря она ездит, ничего у нее не выйдет, ее уже все знают. А теперь — шаги на месте!

Последняя фраза была сказана в мегафон. Мирошкин, как и прежде, стоял рядом с физруком, перед его глазами дети поднимали руки, приседали, кругом была та же природа, но ему казалось, что мир рухнул. «А ведь она только сегодня намекнула, что месячные закончились и ночью мы вновь будем «предаваться пороку», — соображал Андрей. — Так она это назвала. Действительно, пороку. Подстилка! Небось предварительно справки обо мне навела в лагере, узнала — блатной, теперь тоже думает, что я генеральский сын! Думает — заарканила! Дура! Смешно! Куприянову рассказать — обхохочется. А ведь она меня, пожалуй, года на два-три постарше». Андрея охватила тоска, ему даже захотелось устроить скандал, разорвать связь с Женей. Но, поразмыслив за завтраком и слегка успокоившись, он передумал: «Глупо и повода нет. Взять и отказаться от секса?! Надо использовать ее по максимуму. Пусть думает, что я — мажор». В «использовании по максимуму» был еще один немаловажный плюс — вожатская комната. Андрею совсем не хотелось жить в палате с пионерами. И он вполне осознавал это, хотя откуда у него появился подобный прагматизм, Мирошкин не мог себе объяснить. Может быть, слишком намерзся во время прогулок с Мешковской и теперь вполне оценил плюсы «собственной территории»? Или тут также сказалось стремление насолить Жене — дескать, хотела меня использовать, а использовали-то ее? Кто знает?..