День учителя - Александр Изотчин

Нетрезвый Андрей всерьез обиделся. Он даже усугубил ситуацию тем, что помог несчастной Гале Сыроежкиной внести вещи в поезд. Галя до сих пор переживала разрыв с Куприяновым, неоднократно грозила в отместку перевестись в областной пединститут имени Крупской и очень надеялась на совместную практику со своим ветреным возлюбленным. Она даже взяла с собой личную двухместную палатку, решив, как видно, пойти ради любви на все. Но Куприянов, хитрый сын кагэбэшника, обманул девушку, распустив слухи о том, что собирается на раскопки, а сам записался в музей. До самого последнего момента Галя ждала его появления на вокзале, и не дождалась. Всю дорогу она проплакала в тамбуре — самом интимном месте плацкартного вагона, в котором они ехали. Там и начался ее роман с Димой Лещевым, который после бурной ночи накануне отъезда чувствовал себя настолько дурно, что проводил в сортире гораздо больше времени, чем на полке. Постоянно перемещаясь между купе и уборной, он находил время для того, чтобы, проходя, сказать Сыроежкиной теплое ободряющее слово.

Всю дорогу в поезде Андрей с Ириной не виделись, что для людей, передвигавшихся по стране плацкартом, было даже как-то странно. Впрочем, ехали ребята в разных концах вагона и потому ходили в разные туалеты — так что ничего удивительного. В первый же день, когда начались работы на раскопе, они помирились. Правда, отношения их не продвинулись ни на шаг. Ирина четко расставила акценты, осудив две пары, которые по приезде решили уединиться в собственных отдельных палатках. Ее возмущало равнодушие к творившемуся «разврату» со стороны Тимофеева. Между тем, прекрасно понимая, что все люди взрослые и всем исполнилось восемнадцать, руководители практики не препятствовали такому сближению. Кто-то даже пошутил, что гораздо большие подозрения вызывают юноши и девушки, предпочитающие делить палатки с представителями своего пола. Мешковская заселилась в палатку Сыроежкиной, которую девочкам помогли поставить Андрей с Лещевым. И хотя, благодаря любезности Гали, Ирина избежала проживания в компании трех-четырех девушек, Мешковская и Сыроежкину умудрилась заклеймить позором перед Мирошкиным за то, что та сначала связалась с «этим фашистом» Куприяновым, а затем «закрутила» с «первым встречным» Лещевым, хотя Дима учился вместе с ними в одной группе, а ухаживал за Галей до противного невинно и трогательно. Мирошкину оставалось днем копать, ночью таскаться с Ириной вокруг лагеря, а настроение повышать купанием и южным вином. Затем пришлось отказаться и от ночных прогулок по окрестностям — хотя, честно говоря, они ему порядком наскучили: «Опять безнадежный стояк, как в парке».

Прекращение блужданий под южным звездным небом было связано с внезапно открывшимся, но крайне неприятным и для Мирошкина, и для Мешковской обстоятельством. С первого же дня пребывания на раскопках Андрей заметил на руках Ирины небольшие язвы, но не придал этому никакого значения, думая, что она расчесала укусы, или у нее началась потница. Однако с каждым днем площадь поражения увеличивалась, вплоть до того, что все руки его подруги до самых локтей вскоре оказались покрытыми какой-то красной шелушащейся коркой. И тогда пришло время объясниться. Оказалось, у Мешковской периодически случаются такие аллергические приступы, но, как правило, это происходит весной, и тогда она носит перчатки. Правда, в прошлом году, во время поступления, она так перенервничала, что приступ повторился в июле и не проходил вплоть до поздней осени. Поэтому и на картошку она не ездила. Потом все вроде бы сошло на нет, и вот теперь началось снова, наверное, под воздействием соленой воды, жары, грязи и пота.

С этого дня для Андрея начались новые испытания. Ирина укрылась в палатке, где все дни лежала, намазав руки какой-то мазью и напившись тавегила. От постоянного приема лекарств она много спала. Выходить девушка стеснялась, поэтому на возлюбленного возлагалась обязанность приносить ей в палатку еду и воду. Вокруг палатки, в которой обитала Мешковская и у входа которой теперь по вечерам сидел Андрей, шла веселая, наполненная южным развратом жизнь — совместный труд многих подтолкнул к сближению, — а они вдвоем пребывали на каком-то карантине. Даже у Лещева с Сыроежкиной дело дошло до поцелуев, и они теперь ночами шлялись где-то. Все это раздражало Мирошкина до крайности. Ирину он почти ненавидел, уговаривал ее уехать лечиться домой, но она отчего-то не ехала. И даже то, что Мешковская вдруг, в самом конце этого кошмара, продолжавшегося пару недель, решила отдаться Андрею, не особенно изменило его к ней отношения. Случилось это в ночь после посвящения в археологи. Студенты устроили своими силами концерт, а неизменно опухшие от пьянства Тимофеев и прочие руководители практики изображали каких-то римских патрициев, управлявших действом. Апофеозом происходившего стал сам обряд посвящения — новичка ставили на колени, надевали ему на голову таз или ведро, использовавшиеся для выноса и просеивания грунта, а затем били лопатой по дну. Все завершилось грандиозной пьянкой, после которой осмелевший Мирошкин залез в палатку к Мешковской. И, к его удивлению, она благосклонно приняла домогательства своего молодого человека. От произошедшего у Андрея остались сложные чувства. С одной стороны, он добился того, к чему шел долгие месяцы, с другой — не открыл для себя ничего нового ни с физической, ни с эстетической точки зрения. Потная Мешковская, со страдальческим лицом, обнимавшая его своими руками, покрытыми коростой, непростой процесс преодоления девственности, и ее в общем-то, уже хорошо им изученное, тело, его быстрый оргазм, подгоняемый мученическими стонами Ирины, вздох облегчения девушки, ставшей женщиной, от того, что «все это» наконец закончилось, и втолковывание ему, что она «уступила, хотя раньше думала беречь себя до свадьбы, вот и цени теперь» — все это нисколько не сблизило их, хотя именно этого, вероятно, Мешковская и добивалась, зная, что секс скрепляет отношения партнеров, особенно если для обоих это первый опыт. Но в данном случае ничего подобного не произошло. По крайней мере Мирошкин не испытывал никакой радости и душевного подъема. Напротив, его сразу же после дефлорации начала снедать тоска. Он и проснулся-то на следующее утро с мыслью, что совершил нечто такое, о чем будет жалеть, вспомнил, что они даже и не подумали предохраняться. «Неужели придется всю жизнь прожить с этой — краснорукой», — эта мысль не отпускала его дня два, вплоть до того момента, как у Мешковской начались месячные. Оказывается, и этот фактор она учла, когда решила отдаться своему первому мужчине. Но тут уж, как говорится, «горе от ума» — девица слишком долго промурыжила парня, и потому осознание того, что Мешковская не могла забеременеть, вызвало у Андрея огромное облегчение и в конечном итоге подтолкнуло его к решению порвать с ней. Оставшиеся дни практики стали для него последним испытанием. Секса между ними больше не было — у Ирины продолжались критические дни, но она теперь требовала к себе еще большего внимания, постоянно вглядывалась ему в лицо, пытаясь понять его странное настроение…

Когда поезд пришел в Москву и на перроне показался клан Мешковских, Андрей вздохнул с облегчением, поняв, что ему не надо будет провожать Ирину домой. Он обещал ей позвонить, встретиться, она предложила сделать это дней через десять, когда у нее восстановится кожа на руках. Он не позвонил ни через десять, ни через двадцать дней. Остаток лета Андрей провел на даче, мрачно ожидая начала учебного года. Там он пережил известие о создании ГКЧП, которое заставило его пожалеть о том, что он уже год как перестал платить комсомольские взносы, там же Мирошкин радовался, когда недолгая московско-фаросская заваруха закончилась. До начала учебного года Андрей побывал в Москве всего один раз — опять же в связи с происходившими в ней революционными потрясениями.

Все произошло из-за того, что семейство Мирошкиных прибыло с дачи помыться — падение ГКЧП совпало по времени с началом подачи в доме, где проживал Иван Николаевич с семейством, горячей воды, традиционно отключаемой для каких-то профилактических работ. Андрей только-только вышел из душа, когда ему позвонил его однокурсник Стас Ходзицкий. Стас был анархистом. В школе учитель-практикант вовлек его в какую-то молодежную группу, созданную при знаменитой Конфедерации анархо-синдикалистов (сокращенно — КАС), которую организовали студенты и выпускники истфака МГПИ в конце 1980-х годов. Ходзицкий любил порассуждать о Бакунине, приходил на занятия одетым в солдатскую шинель, а конспекты носил в офицерском планшете. Его странная фигура неизменно привлекала к себе внимание, а декан даже как-то сказал, что, когда он видит Ходзицкого в коридоре, ему кажется, что тот хочет бросить в него бомбу. Впрочем, несмотря на всю эту внешнюю клоунаду, Ходзицкий был парень весьма и весьма начитанный и поговорить с ним было интересно. Андрей сблизился со Стасом вскоре после того, как начал встречаться с Мешковской и отдалился от Куприянова — вечного оппонента Ходзицкого.