Горячее сердце - Юрий Корнилов

Обыск длился почти четыре часа.

Понятые — жильцы соседних домов — забыли про усталость, они вытягивали шеи, чтобы из-за плеча чекиста увидеть содержимое чемоданчика, извлеченного из сейфа. Когда золотые монеты и вещи были грудой высыпаны на стол, понятые ахнули. Они никогда не видели столько золота!

В подвале нашли каслинскую чугунную шкатулку, словно сплетенную из тонких черных кружев, набитую царскими десятирублевиками, два кожаных мешочка с золотым песком, пачки советских червонцев, серебряные рубли. А часов — со счета сбились! — золотых, серебряных, иностранных, русских, старинных и современных — целый музей заполнить можно.

Но бриллианта найти не могли.

К вечеру чекисты простукали все стены, подняли половицы, перерыли двор — нет бриллианта.

— Что же, собирайтесь, гражданин Залевский, — хмуро сказал Добош. И обернулся к понятым: — Спасибо, товарищи, вы свободны.

Залевский безропотно оделся. Ни слова не сказал жене, даже не обнял ее, лишь о чем-то по-польски попросил горничную.

Та вытерла слезы, закивала головой.

Наутро Добошу доложили: Залевский повесился на подтяжках в камере. Спасти не удалось.

Добош грохнул кулаком по столу. Бриллианта теперь не найти, дом весь перерыт. Может, камень у французов? Но такой жадный человек, как Залевский, вряд ли доверил свое сокровище посторонним. За границу он должен был прийти не с пустыми руками. Тайну бриллианта Залевский унес с собой, на тот свет! «Я допустил ошибку. И серьезную! — ругал себя Добош. — Не надо было торопиться с арестом. Следовало брать Залевского при уходе. Бриллиант наверняка бы был при нем. Как я теперь посмотрю в глаза Ногину? Такое верное дело провалить! Гнать меня надо из органов!»

Добош прикрыл глаза, попытался еще раз вспомнить ход обыска. Не мог же бриллиант раствориться? А если Залевский хранил его у своих близких или знакомых? Но таких у него в Перми не было. Кроме засекреченной любовницы. Но ее дом обыскали. Стоп… А горничная? Она приехала с ним из Питера. Но она жила в доме, который перерыли весь. А что же ей Залевский сказал на прощание по-польски? Почему обратился с последними словами перед уходом к прислуге, а не к жене?

Добош вызвал машину. Взял двух сотрудников и помчался к дому Залевского.

— Что вам сказал хозяин на прощание? — спросил он у прислуги.

— Ничего особенного, — пожала плечами немолодая еврейка, — он всегда был скупым, хотя и богач. Но до такой степени не доходил, попросил не тратить без надобности мыло. Хранить его. Время трудное, а мыло дорого стоит, оно еще дореволюционное.

— Где лежит это мыло?

— На кухне, в шкафчике, на верхней полке. Девять кусков. До сих пор аромата не утратило. Хозяин им дорожил, не давал никому расходовать.

Добош кинулся в кухню. Достал все девять кусков. Огляделся. На столике лежал кухонный, похожий на кинжал, острый нож. Добош взял его. И начал строгать куски мыла. Горничная смотрела на него как на сумасшедшего:

— Зачем вы портите мыло? Хозяин вернется, что я ему скажу!

— Он не вернется! — Добош не отрывался от своей работы. Стружками мыла он уже засыпал полстола. И замер… В седьмом куске, который он строгал, что-то блеснуло.

Добош бережно взял сверкающий гранями камень…

Так было выполнено задание Ногина, хотя просчетов в этом деле оказалось немало. За них и сейчас корил себя Добош.

Он отогнал воспоминания. Поезд приближался к Свердловску. Замелькали знакомые кварталы.

Добош взял саквояж и заторопился к выходу. Ему не терпелось до встречи с Ногиным повидаться с женой — Аней, Анечкой.

По перрону к поезду бежали люди. Какой-то пожилой модник махал букетом, худенькая дама посылала воздушные поцелуи.

Поезд еще тормозил, а Добош уже спрыгнул с подножки:

— Здравствуй, Свердловск!

Привокзальная площадь откликнулась клаксоном автомобиля.

Глава пятая

Ногин

Оскар Янович осторожно взял скрипку, словно боясь, что она хрустнет в его руках, привыкших к молоту кузнеца да к оружию.

До гражданской войны довелось ему поработать с отцом в сельской кузне. Намахал себе силушку такую, что мог свободно сгибать прямой металлический прут в кольцо.

Ногин смахнул пылинки со скрипки, прижал ее к плечу. Смычок ждал движения хозяина, чтобы коснуться струн..

Ногин любил играть на скрипке, особенно когда ему становилось муторно, приходилось туго и он нуждался в разрядке.

Жена шутила:

— Ты совсем как Шерлок Холмс. Чуть что — и к скрипке.

Оскар Янович возражал:

— Ну, Шерлоку Холмсу до меня далеко. Он играл на скрипке, а я, как тебе известно, еще и на фортепиано, и на баяне. К тому же у Шерлока Холмса дирижерской палочки не было. А у меня есть. Да и скрипка у меня не одна, вон еще вторая спит в футляре…

— Сдаюсь! Сдаюсь! — поднимала руки Софья. — Шерлок Холмс не кончал Вильмарскую гимназию… Ой, прости, учительскую семинарию! Не получал математического и музыкального образования, не работал, как ты, преподавателем музыки! Словом, Холмс — дилетант, а ты — профессионал. В музыке, конечно.

— Ну, профессионалом я не стал, а развлечь тебя и друзей сумею.

— Это точно! — смеялась Софья. — Вон как ты на баяне среди шарташских березок играл, сразу вокруг тебя хор образовался, два часа не отпускали, горланили: «Бежал бродяга с Сахалина», «Сидел Ермак, объятый думой», — она попыталась передразнить поющих.

— Попеть захотелось? Неси баян! — откладывал скрипку Ногин.

— Игран, играй… На скрипке… Я твою скрипку люблю. Знаешь, чем тронуть женское сердце, — прижималась к мужу Софья.

Сегодня Ногин не зря потянулся к скрипке. Дело о вредительской организации в золото-платиновой промышленности тревожило. Оно неоправданно затянулось. Указания, мешающие работе приисков, шли сверху. К тому же из столицы сообщали, что представители иностранных фирм, добивающихся передачи уральских приисков в концессию, владели подробными сведениями о всех затруднениях золото-платинщиков на местах. Необходим был свой человек хотя бы в правлении Уралплатины, чтобы разобраться во всех нитях, опутавших добывающую промышленность. И, наконец, выявить главных «пауков» в Москве и Свердловске, плетущих нити экономического заговора.

Помог же чекистам капитан Арефьев ликвидировать сеть контрреволюционной агентуры на Черноморье. Как же его звали? Ага… Александр Георгиевич.

Ногин хорошо помнил это новороссийское дело. Именно ему, двадцативосьмилетнему чекисту, назначенному начальником Черноморского окружного отдела ОГПУ, пришлось завершать операцию «Аллах».

А началась она с того, что в Новороссийское ОГПУ пришел загорелый, широкоплечий, грузный, но вместе с тем подвижный человек. Его волосы словно выцвели на солнце. В руках он держал морскую фуражку.

— Здравствуйте. Я Арефьев. Капитан парохода «Эттиход». Чекист, принимающий Арефьева, переспросил:

— «Эттиход»? Этот тот, что до сих пор не национализирован?

— Точно так, — подтвердил Арефьев, — пароход смешанной русско-персидской компании. Под персидским флагом ходим. Новороссийск — Константинополь и обратно.

— Что же вы хотите нам сообщить? — внимательно рассматривал Арефьева чекист.

— Понимаете… — Александру Георгиевичу явно было рассказывать труднее, чем водить судно. — Я потомственный моряк. Об этом знают многие… И вот ко мне в Турции подсел в ресторане незнакомый человек, попросил помочь: за четыреста турецких лир устроить на «Эттиход» русского. Чтобы он мог сходить на берег в Новороссийске. Родственники, мол, у него там. Скучает. Понимаете… Я имею право самостоятельного набора команды. И в Турции, и у нас. А документы… у того… русского из Турции… якобы в порядке. Я не отказал просителю. Но обещал подумать. Мне назначена новая встреча. Но дело нечистое… Явно нечистое… Интуиция подсказывает. И… понимаете… Я сразу к вам…

— А почему сразу к нам? — чекисту нравился Арефьев, но он решил узнать о нем побольше.

— Так тот, кто предложил за услугу четыреста лир, понимаете, не знает, что я в гражданскую в ЧК работал. — Моряк расплылся в улыбке. — С корабля меня партия направила… А после войны не выдержал я… Понимаете… Море снилось каждую ночь. Как чумной стал… У нас же у всех в роду душа — тельняшка в полоску. Вот я рапортами своими и добился, чтобы отпустили меня на пароход… Кстати, на «Эттиходе» за мной неотступно один матрос следит. Греков его фамилия. И в Константинополе он за мной увязался. Чекистская привычка — видеть боковым зрением — еще не оставила меня. Но Греков не подозревает, что я обнаружил слежку.

Чекисты воспользовались этим случаем, чтобы переброска агента проходила на «Эттиходе» под наблюдением Арефьева. А на берегу, в Новороссийске, уже не составило труда установить явки… И агента, и Грекова.