Горячее сердце - Юрий Корнилов

— А какой он из себя?

Косухин оказался словоохотливым мужичком, но чекисты его не прерывали, надеясь зацепиться за детали, которые помогли бы выйти на анархиста.

— Я в Питер-то попал в числе тех, кто охранял нашего полкового делегата на съезд Советов. Прапорщика Ветрова, храбрющего, ни немчуры, ни начальства не боялся. Любили его солдатушки. Нас не забижал. Большевик. С ним в Питере и пошел на Зимний. А матросик, значитца, рядом прилег. Развеселый, гранатами обвешан до колен, в пулеметных лентах, с винтовкой, да еще кобура на боку — маузер! Прилег и обнял меня, значитца:

— Здоров, земляк!

— Ты чо, с Тамбовщины? — обрадовался Косухин.

— Да не с Тамбовщины, темнота этакая, а с планеты Земля И ты на Земле живешь. Получается, мы земляки.

Красиво матросик говорил, язык подвешен. С барышнями бы ему объясняться. И сам красавчик писаный: белозубый, чернобровый, кудряшки из-под бескозырки высовываются.

— А что на бескозырке было написано? — уточняют чекисты.

— Там буковок золотых не счесть. Не помню, — оправдывается Косухин.

— Рассказывайте дальше, — вздохнул старший чекист.

— Ну, поднялись мы после орудийного выстрела. Народу — тучи! А вперед вырвался матросик. Быстроногий, черт! Отчаянный. Стреляют из пулеметов. А он первым во дворец! Я за ним — тогда еще мог, не отстал! Юнкера перед нами. И пули — щелк-щелк. А матросик гранату над головой:

— Всех разнесу!

Юнкеров как сдуло.

За ними бросились солдаты, красногвардейцы. А матросик меня за руку: «Подожди!» — и тянет в сторону, в двери раззолоченные. Ах, мать честна. Такого сроду не видывал! Колонны из малахиту уральского! А матросик меня дальше тянет. Бежим через комнаты. А их не счесть! В одной — короны сверкают.

Матросик большую примерил:

— Чем не царь-государь?

— Побойся бога, какой ты царь, — грю.

— А чего его, бога-то, бояться! — А сам вертит корону в руках: — Нет, — грит, — отнимут при выходе. Но мы народ не жадный. Камушек один отколупнем. Нам на водку и девок хватит! — И штыком из короны камушек. И в карман его, значитца, спрятал.

— Чего ты делаешь? — кричу.

А он развеселый такой:

— Не обеднеют. Он ведь царский, а царей больше у нас нет!

— И куда вы этот камешек унесли? — пытаются направить рассказ Косухина чекисты.

— Как — куда? Да матросик привел в один особняк. И прикладом стучит: «Хозяина подавай!»

— На какой улице особняк? — опять спрашивает старший чекист.

— Без надобности мне эта улица была. Не посмотрел.

— А в особняке — магазин? Вывески были?

— Магазин был. Витрины громадные и вывеска какая-то. Не помню, — Косухин развел руками.

— Рассказывайте, что помните, — махнул рукой чекист.

— Значитца, служанка нарядная-пренарядная повела нас к хозяину. Комнат — как у царя! А сам-то хозяин… Ни кожи, ни рожи… Невидный такой, чернявый, остроносенький, на иностранца смахивает.

— Что мне принес? — спрашивает.

А матросик ему камушек на ладошку.

Покатал господин камушек и равнодушно на нас глянул:

— Сколько просите?

— А что дашь? — матросик за словом в карман не лез. Наглый малый.

Господин глаза отвел, не выдержал, слугу кличет:

— Выдай им десять бутылок водки, мадеры, восемь фунтов колбасы, хлеба десять караваев!

Матросик мой совсем обнахалился:

— Мало, — грит. — Добавь пять тысяч керенок и десять царских золотых рубликов. И еще мешок.

— Какой мешок? — не понял господин-хозяин.

— А такой… В каком понесем все, что наторговали, — хохочет матросик.

И привел меня матросик еще в один барский дом. Встретили нас бабоньки расфуфыренные. В жисть с такими рядом не сидел. Оробел я. А одна ко мне бряк на колени. Я же с фронта. Оголодал по женскому полу. Ну и не выдержал.

Три дня гуляли.

А опосля понял: с матросиком нам не по дороге. Как он ни уговаривал, вернулся я к своему прапорщику, в казармы, значитца, где нас до штурма разместили. Через всю гражданскую с ним протопал! Прапорщик-то мой комдивом стал! Ох, и уважали мы его!

— А если мы вас привезем в Ленинград, поводим вокруг Зимнего дворца, дом не узнаете, в котором жил господин… тот самый, которому продали бриллиант? — спрашивает старший чекист.

— Попробую… — Косухин заполошился: — Мне собираться?

— Собирайтесь, — вздохнул старший чекист.

— Я… я… счас! — радостно крикнул Косухин. — Эх-ма, кутерьма! — Видно, очень ему хотелось в Питер.

Поводили Косухина по Ленинграду. Город ему очень нравился. Но не узнал он дома, где господин жил, бриллиант купивший.

Догадались ему показать фотографии всех ювелиров дореволюционного Питера.

Перебирал их, перебирал Косухин, до последней дошел. И тут цокнул языком: «Энтот! Голову на отсечение! Энтот!»

Это была фотография Залевского, поляка по национальности. До революции имел ювелирный магазин на Лиговке. В войну поставлял армии часы и компасы. Разъезжал по Франции, Англии, Швейцарии.

Сразу же после Октябрьской революции из Петрограда уехал. Куда? Неизвестно. Возможно, за границу сбежал. Богач. Мог иметь капитал в западноевропейских банках.

Стали искать всех, кто служил у Залевского. Нашли его дворника.

Квадратноплечий детина с мясистым носом и упрятанным в пышные усы и бороду тонкогубым ртом, хмурый и малоразговорчивый, словно выдавливал из себя ответы на вопросы чекистов. Казалось, что ему мешали усы и борода.

— Кого из челяди барина встречал после Октября?.. Приказчика… Так он в бандиты… подался… Погиб… Пристрелили его в двадцатом… А еще?.. Жива-здорова… неподалеку у горного инженера служит — наставница… сына Залевского.

Наставница — дамочка еще в соку, изящная, видно, что цену себе знает, встретила вначале чекистов с улыбкой, даже по-французски что-то прощебетала, приглашая войти. Но сразу же помрачнела, когда узнала, зачем они пришли.

— А… вы этого бабника ищете? — злоба послышалась в ее словах.

Наставница оказалась его любовницей. Брошенной да еще ограбленной в последнюю ночь перед побегом Залевским. Он тайком забрал у нее все золотые безделушки, которые ранее подарил, когда добивался ее благосклонности. Проснулась она, а Залевского и драгоценностей нет!

О Залевском она знала многое.

Чекистов заинтересовало, что у Залевского ежедневно бывали иностранцы-дипломаты, торговцы, с черного хода приходили к нему ранним утром типы уголовного вида.

Поведала дамочка и об увлечении Залевского: страсть как любил он возиться с часами. Разбирал их, чинил, оживлял самые старинные, диковинные, с движущимися фигурками. Коллекция часов у него была поистине музейная.

— Не был бы ювелиром, торговцем, наверное, часовщиком бы стал, — хохотнула оскорбленная любовница Залевского.

Но самое главное, проговорилась она, что новый ее хозяин, бывший офицер, ныне совслужащий, горный инженер, был в командировке на Урале и в Перми на вокзале столкнулся с Залевским. Бросился к нему с объятиями. Но тот холодно отстранился:

— Вы ошиблись: В Питере никогда не живал! — и скрылся в толпе.

Но сходство с Залевским поразительное. Правда, у Залевского бородавка была на правой щеке. А старый знакомец ее не разглядел.

— В общем, Иосиф Альбертович, дело под кодовым названием «Бриллиант» в связи с тем, что Залевского встретили в Перми, передали нам, уральцам. Бери, знакомься, — Ногин подал объемистую папку Добошу, — и завтра же выезжай в Пермь. Возглавишь поиск Залевского… Не мог же старый его товарищ ошибиться, ведь они с этим инженером-офицером лет десять дружили.

Добош взял папку, хотел уже уйти, но Ногин удержал его:

— Обрати особое внимание на увлечение Залевского женщинами и часами… А в помощь тебе пришлют того самого Косухина. Виноватым себя считает, что матросику позволил колупнуть «камешок» из короны. Готов сделать все, чтобы исправить давнюю свою ошибку… Пусть побродит по Перми, потолкается по вокзалу, по базару, заглянет в магазины, в частные лавочки, в рестораны… Словом, действуй!

И Добош начал действовать.

Неожиданно ему повезло в первые же дни.

После знакомства с сотрудниками он давал им поручения:

— Прошу вас срочно составить список всех ювелиров города. Выделите тех, кто приехал в Пермь после Октябрьской революции. Поинтересуйтесь: нет ли в поведении каждого чего-либо странного, подозрительного…

Добош на минуту замолк, вспомнив, как к Залевскому, по словам его бывшей любовницы, часто приходили иностранцы, и добавил:

— Обратите внимание, не встречаются ли они с иностранцами? Нет ли у них переписки с заграницей?

И тут молодой рыжеватый сотрудник, с лицом, изъеденным оспой, в потертой кожанке времен гражданской войны, перешедшей к нему, видимо, от отца или старшего брата, привстал со стула: