Япония, японцы и японоведы - Игорь Латышев

Работа в редакционно-издательском отделе стала для меня полезной школой академической жизни. Спустя года три у меня постепенно исчез комплекс собственной неполноценности при обращении с обитателями востоковедного Олимпа. Я уже знал истинную цену их способностям и талантам не понаслышке, а по качеству их рукописных произведений, да и они стали относиться ко мне более уважительно, чем ранее.

Но лавры придирчивого критика незавершенных трудов иранистов, индологов, китаистов и других востоковедов меня нисколько не прельщали, хотя после перехода Б. В. Ржевина на работу в журнал "Советское востоковедение", издававшийся нашим институтом, дирекция поручила мне исполнение обязанностей заведующего редакционно-издательским отделом. Мои помыслы с самых первых дней работы в ИВАНе были направлены на переход в отдел Японии, с тем чтобы все свое рабочее время я смог бы расходовать на японоведческие дела.

Поначалу переход в названный отдел казался мне делом недалекого будущего. Для этого создались вроде бы благоприятные предпосылки. В частности, заведующий отделом Е. М. Жуков согласился на то, чтобы отдельные служебные задания я получал по плану этого отдела как японовед из расчета половины общего рабочего времени. К тому же партком института поставил меня на учет в партийную организацию отдела Японии. И таким образом, не будучи формально работником отдела, я все-таки закрепился в нем как десантник на предмостном плацдарме с расчетом на полный переход в дальнейшем в этот самый крупный центр советского японоведения.

Однако вскоре выяснилось, что моему переходу в отдел Японии решительно противилась старший научный сотрудник этого отдела М. И. Лукьянова, сумевшая подчинить своему влиянию не только группу своих коллег-экономистов, но и самого заведующего отделом Е. М. Жукова, который в большей мере был занят делами дирекции, а персональные вопросы был склонен доверять Лукьяновой. Эта невзрачная на вид маленькая женщина, с неподвижным, каменным лицом и рыбьими глазами, была буквально одержима стремлением к власти и не терпела людей с независимым мнением. К тому же она была подвержена влиянию всяких коридорных сплетен. Как я узнал впоследствии, при моем появлении в институте одна из ее тогдашних приятельниц дала мне какую-то весьма нелестную характеристику. По-видимому, это была И. Я. Бурлингас, с которой в студенческие годы я учился в МИВе и нередко, в качестве комсомольского лидера, критиковал ее за пассивное отношение к общественным поручениям. И, видимо, поэтому я вскоре почувствовал предубежденное отношение ко мне Лукьяновой. А затем это скрытое предубеждение переросло в довольно открытую неприязнь, в чем я и сам был, наверное, виноват. Дело в том, что при обсуждении на отдельском партийном собрании установок XIX съезда КПСС на всемерное развитие в стенах научных учреждений критики и самокритики я слишком опрометчиво с присущей молодости неосмотрительностью обратил внимание на отсутствие в отделе требовательного подхода сотрудников к работам своих коллег. В качестве иллюстрации я сослался на слишком гладкий и скучный ход предварительного обсуждения в отделе рукописи М. И. Лукьяновой, подготовленной для сдачи в издательство. Лукьянова тогда промолчала, как бы не заметив этой реплики, но в дальнейшем стала резко негативно отзываться обо мне за спиной.

А между тем в начале 1953 года в отделе Японии случилось чрезвычайное происшествие - вернее, не в отделе, а в семье заведующего отделом Е. М. Жукова. Как-то в один из явочных дней среди сотрудников института пронесся слух: "Ида Евсеевна Цейтлин, жена Евгения Михайловича Жукова, покончила жизнь самоубийством". Меня это известие поразило потому, что всего неделей-двумя ранее до того состоялась успешная защита Идой Евсеевной кандидатской диссертации на тему, очень близкую к теме защищенной мною рукописи. Месяца за два до того я даже передал ей автореферат своей диссертации и получил от нее похвальный отзыв. Известно было также, что незадолго до получения Идой Евсеевной ученой степени кандидата наук состоялся переезд семьи Жукова в новую великолепную по тем временам квартиру в престижном высотном доме на Котельнической набережной. Казалось бы, чета Жуковых обретала все условия для счастливой жизни и вот... такая беда. В последующие дни известна стала сотрудникам института и причина этого странного самоубийства - ревность. В записке, оставленной женой Жукова в новой квартире, где она повесилась на крюке для люстры, было написано: "Без Евгения жить не могу". Выяснилась тогда же и причина ревности. Это была любовная связь Жукова с одной из секретарш, сидевших за столами у дверей директорской комнаты,- молодой женщиной с экстравагантной внешностью. Самоубийство произошло сразу же после того, как Жуков сообщил жене о своем намерении прервать свой брак с нею и вступить в новый. Реакция оказалась никем не предвиденной.

В те дни Жуков не появлялся в институте, а затем стало известно, что он взял внеочередной отпуск и сразу же после похорон жены уехал на юг со своей любимой женщиной, ушедшей, кстати сказать, ради него от своего мужа полковника. С точки зрения нынешней морали тогдашнее поведение Евгения Михайловича навряд ли может вызывать осуждение: он вел себя честно, искренне, последовательно, встретив мужественно свалившуюся на него беду. Но времена тогда были другие, и коммунистам института надлежало, как требовали того нормы партийной морали, "обстоятельно разобраться" во всем случившемся. И "разбирались", хотя говорить о случившейся трагедии было поздно и бесполезно. В институте по указанию райкома КПСС состоялось закрытое партийное собрание, участники которого в своих выступлениях сокрушаясь по поводу случившегося, подвергли Жукова "суровому осуждению". По решению собрания Жукову было вынесено партийное взыскание. Пережил он эту общественную порку мудро и стойко: в своем заключительном слове он вину взял на себя, а на следующий день написал в дирекцию заявление об уходе из института. Прискорбным результатом этого решения стал в дальнейшем фактический отход Е. М. Жукова от активных японоведческих изысканий, хотя он не раз принимал участие в ответственном редактировании отдельных японоведческих публикаций, а также в форумах отечественных и зарубежных востоковедов.

После ухода из ИВАНа Евгений Михайлович был сразу же зачислен в Институт истории АН СССР, где он принял на себя обязанности главного редактора капитального многотомника "Всемирная история", чем и снискал себе в последующие годы авторитет и славу лидера советской исторической науки. Став академиком, а затем и академиком-секретарем Отделения истории АН СССР, он обрел в 60-70-е годы большое влияние на деятельность всей Академии наук.