За семью замками. Снаружи - Мария Анатольевна Акулова

ушли, не дождавшись от «клиентки» слов восхищения или благодарности, Гаврила тусовался где-то на территории. Агата сидела в своей спальне, откровенно не понимая, как она всё это переживет. И нужно ли…

Так ли ей вообще нужно это переживать? Зачем? Чтобы Костя и дальше мог в свое удовольствие ее мучить, выворачивая каждый её поступок и каждое её слово наизнанку, пользуясь своей неповторимо эгоистичной логикой?

Неужели правда не понимает, насколько ему будет стыдно, когда её накроет панической атакой прилюдно?

То, как плохо будет ей, неважно. Для него — точно неважно. А для неё… Страшно, конечно. Это ведь ужасно. Всё прекрасно понимать и не мочь с собой ничего сделать. Чувствовать, как сердце заходится, дыхание сбивается, оседать на пол и закрывать голову руками, будто это может спасти…

Она уже не раз переживала такое. Она вроде как знает, что живучий человеческий организм не даст умереть от панической атаки физически, но морально… Это очень сложно.

И неизбежно. Это Агата прекрасно понимала.

Никогда себя не переоценивала. И сейчас не собиралась ударяться в оптимизм. Если вокруг нее будут люди-люди-люди… Если там будут вспышки-вспышки-вспышки… Если где-то рядом разобьется бокал, кто-то слишком громко рассмеется, музыка даст внезапный бит — она сорвется. Как бы ни концентрировалась, как бы с собой ни договаривалась. Да и… Зачем?

Ради Кости?

Ради себя?

Ради чего?

Непонятно.

Так же, как непонятно, почему он так жесток.

Так же, как больно, потому что она успела немного поверить, слегка опомниться, чуть-чуть намечтать. Совершенно зря.

Агата вздрагивала, слыша, как Костя поднимается по лестнице. Не замыкалась и даже не думала. Он же четко сказал: выпендриться попробуешь — пожалеешь. Она не сомневалась: Гордеев не бросает слов на ветер.

Тупое сопротивление бессмысленно. А на умное у нее нет ресурса.

Агата чувствовала, что её немного мутит. Ей было противно смотреть на себя в зеркало.

Не потому, что сделали плохо. Наоборот. Постарались. Отработали наверняка огромные бабки.

Шрам по-прежнему виден, но не бросается в глаза. Беда лишь в том, что дело не в шраме.

Костя вошел без стука, окинул Агату взглядом…

И сам молчал, и от нее очевидно ничего не ждал.

Агата понятия не имела, как он расценивает ее апатичное молчание, но у самой… Просто пусто.

Везде. В голове. В душе. Тошнит немного и гадко. Это, пожалуй, всё. Вслед за протестом и попыткой договориться к ней пришло смирение. Пусть как хочет — так и развлекается. Ей уже всё равно. Уже даже выжить не хочется.

Может и к лучшему… Получит сильный стресс. Скинет. Решать проблему не придется. Сама решится. И она может тоже решится. Мало ли… Кровью истечет…

Жалко только, что это не кирпич, который убивает моментально и без страданий. Будет больно…

— Надень…

Костя подошел, достал из кармана кулак, раскрыл его перед Агатой…

Она несколько секунд тупо смотрела, сглотнула, подняла взгляд на его лицо. Тоже безэмоциональное. Но не так, как у нее.

Ее безэмоциональность — свидетельство бессилия. Его — силы. Он уверен в себе. Он великолепен. Он охуительно прав. Всегда и во всем. В нем нет ни грамма сомнений.

А на ладони — кольцо. То самое, которое она надела всего раз и сняла почти сразу. То самое, которое оставила в его спальне, потому что нахрен не сдалось.

Но он приволок.

Побрякушек, в которые ее одели вместе с платьем, недостаточно.

Гордеевская жена не может явиться на мероприятие без обручального кольца. Люди не поймут.

А то, что зал облюет или в истерике забьется — его не колышет.

Вздохнув, Агата взяла вроде как символ любви и верности для нормальных людей, а для них с Костей символ его сумасшествия и её глупости. Как назло, скользнуло по пальцу идеально. Только смотреть на него Агате не хотелось.

Исполнила приказ, отвернула голову к окну…

— Идем…

Услышала негромкое, почувствовала, что хочется кривиться. Головой замотать. За кровать ухватиться. Кричать истошно и не даваться. Устроить истерику здесь, чтобы там не случилась. Но…

Это не спасет. От Кости и его упрямства не спасет ничего.

Агата встала, собиралась обогнуть мужа по дуге и выйти, но он не дал.

Она сделала шаг в сторону, он тоже. И во второй раз так же…

Агата подняла взгляд, поймала его.

Задумчивый. Внимательный. Пристальный и возбужденный. Он всегда её хочет. До сих пор её хочет. А она… Уже нет. Она не мазохистка. Хотя бы в этом нормальная.

Агата чувствовала, как напрягается всем телом, будто удара ждет, когда он тянулся к её плечу пальцами… Вздрогнула, когда дотронулся до бретельки и кожи…

Поддел, повел, сгоняя с плеча…

Закрыла глаза, чувствуя, что тошнота подкатывает, когда потянулся к абсолютно голой коже лицом… Коснулся губами…

Повел выше по шее, прижался к щеке…

Её мурашило… Конечно же, мурашило. Но это не имело ничего общего с предвкушением или удовольствием.

Хотелось только, чтобы отвалил.

— Ты очень красивая.

Костя зачем-то сказал, Агата ничего не ответила. Для нее комплимент звучал издевательством. Какой бы смысл в него ни вкладывал сам Костя. Для неё это ничего не значит.

Она не хочет быть красивой. Она хочет быть спокойной.

Вероятно, осознав, что его очередной «шаг навстречу» — в молоко, Костя хмыкнул — пощекотав девичье ухо с красивенной висящей сережкой, усыпанной камнями, выдохом, потом отстранился.

Поправил бретельку. Взял Агату за руку.

Она послушно следовала. Наверняка как-то по-особенному обреченно глядя перед собой.

Поняла это, когда встретилась взглядом с Гаврилой.

Он, как Агата и думала, ждал в гостиной.

Ничего не сказал. Просто глянул — на неё сначала… Нахмурено. На Костю потом — задумчиво.

Агата вполне допускала, что в голове у мужчины крутятся абсолютно закономерные мысли и скорее всего правильные слова, но…

Трое знают, насколько они бессмысленны.