Z — значит Зельда - Тереза Фаулер

— Свекла! Горошек! Репа! — голосили они, перекрикивая птиц.

— Эй, Кэти, — позвала я, заходя в кухню. — Там Бесс и Клара, слышишь?

На широком деревянном столе красовалось блюдо, накрытое кухонным полотенцем.

— Без добавок? — с надеждой спросила я, выуживая из-под салфетки крекер.

— Нет, с сыром. Ну-ка, не морщитесь. — Кэти открыла дверь, чтобы помахать подругам. — Сегодня ничего не нужно! — крикнула она. — Нельзя же есть персиковое варенье каждый день, — добавила Кэти, обернувшись ко мне.

— Старая тетушка Джулия говорила, только его сладость и спасает меня от обращения к дьяволу. — Я откусила кусок печенья и спросила с набитым ртом: — Лорд и Леди еще спят?

— Оба в гостиной, что, полагаю, тебе известно, поскольку ты воспользовалась черной лестницей.

Я отложила печенье, чтобы подвернуть пояс юбки еще раз, оголяя лодыжки еще на дюйм.

— Вот.

— Может, все-таки стоило достать вам варенья, — покачала головой Кэти. — Надобно, по крайней мере, надеть туфли.

— Слишком жарко, и дождь собирается. Туфли промокнут, у меня сморщатся пальцы на ногах, облезет кожа. Тогда точно придется ходить босой, а это никак нельзя — сегодня вечером я танцую соло.

— Появись я на публике в таком виде, матушка меня бы выпорола, — усмехнулась Кэти.

— Не выпорола бы, тебе тридцать лет.

— Думаешь, ее бы это остановило?

Я подумала о том, как мои родители все еще опекали и поучали моих трех сестер и брата. А ведь все они были по меньшей мере на семь лет старше меня, состоявшиеся взрослые люди с собственными детьми. Все, кроме Розалинды. Мы называли ее Тутси. Тутси и ее муж Ньюман, который воевал во Франции, как и Джон, муж нашей сестры Тильды, не торопились обзаводиться детьми. Или дети не торопились у них появляться. Еще я вспомнила, как бабушка Музидора, когда жила с нами, без удержу давала наставления моему отцу обо всем: от стрижек до судебных вердиктов.

Значит, нужно просто убраться от родителей подальше и не возвращаться.

— Ну, неважно. — Я отступила к задней двери, сулящей спасение. — Пока меня никто здесь не заметил…

— Детка! — Я подпрыгнула от звука маминого голоса, донесшегося от двери за нами. — Где твои чулки и туфли?

— Я как раз собиралась…

— …вернуться в свою комнату и одеться. Не вздумай отправляться в город в таком виде!

— Простите, — воскликнула Кэти, — я только что вспомнила: у нас заканчивается репа.

Она быстренько скрылась.

— Я и не собиралась в город, — соврала я. — Иду в сад. Хочу порепетировать перед сегодняшним выступлением. — Я вытянула руки и сделала изящное плие.

— Да, прелестно, — кивнула мама. — Но уверена, на репетиции нет времени. Разве ты не говорила, что собрание Красного Креста начинается в девять?

— А который час? — Я обернулась и посмотрела на часы, которые показывали без двадцати девять. Бегом бросилась мимо мамы к лестнице. — Мне надо обуться и выходить!

— Умоляю, скажи, что ты надела корсет! — крикнула она мне вслед.

Тутси сонно моргала на верхней лестничной площадке, все еще в ночной рубашке и с растрепанными волосами.

— Что происходит?

Когда Ньюман осенью отбыл во Францию, чтобы сражаться под началом генерала Першинга, Тутси вернулась домой и поселилась здесь до его возвращения.

— Если он вообще вернется, — мрачно заявила она, заработав строгий взгляд от папы, которого мы все называли судьей, потому что он был верховным судьей штата Алабама.

— Прояви гордость, — пожурил он Тутси. — Каким бы ни был исход, служба Ньюмана делает честь всему Югу.

— Во имя всего святого, на дворе двадцатый век, папочка! — выдала она.

Сейчас я ответила ей:

— Ее высочество считает, моему наряду не хватает еще одного слоя.

— Правда, детка, если ты пойдешь без корсета, мужчины будут считать тебя…

— Аморальной?

— Да.

— А может, мне все равно, — откликнулась я. — Нынче все изменилось. Военный совет велел не носить корсеты…

— Они призывали не покупать их. Но хорошая попытка. — Она проследовала за мной в мою спальню. — Если уж тебя не волнует общество и его нормы, подумай о себе. Если судья узнает, что ты ушла из дома полуголая, он с тебя шкуру спустит.

— Я пыталась подумать о себе, — возразила я, снимая блузку. — Но тут вмешались все вы.

Мама все еще была в кухне, когда я с шумом спустилась обратно.

— Так-то лучше, Теперь поправь юбку, — она указала на мою талию.

— Мама, нет. Она мешается на бегу.

— Просто поправь ее, пожалуйста. Я не могу позволить, чтобы ты принесла доброе имя судьи в жертву своей торопливости.

— В такую рань нет никого, кроме прислуги. И вообще, когда это ты стала такой щепетильной?

— Это вопрос приличий. Тебе семнадцать…

— Через двадцать шесть дней будет восемнадцать.

— Тем более. Пора вырасти из образа мальчишки-сорванца.

— Тогда считай это данью моде. В журнале «Макколс» пишут, что линия подола постепенно поднимается.

— Но не настолько же, — она кивнула на мою юбку.

Я поцеловала ее чуть оплывшую щеку. Никакие кремы и пудры не могли скрыть следов времени. Маме было уже почти пятьдесят семь, и все эти годы проявлялись в ее испещренном морщинами лице, в забранных наверх волосах, в упорном нежелании расставаться с завышенной талией и длинными, до пола, юбками в духе эпохи короля Эдуарда. Она категорически отказывалась позволить себе хоть что-то новое.

— Идет война, — говорила она, будто это все объясняло.

Мы с Тутси так гордились, когда на Новый год она отказалась от своих турнюров.

— Пока, мама! — крикнула я. — Не жди меня к обеду, я поем в закусочной с девочками.

Едва скрывшись с ее глаз, я села на траву и стянула туфли и чулки, чтобы освободить пальцы.

«Жаль, — подумала я, — что самой освободиться будет не так легко».

Я направилась к Декстер-авеню, главной артерии нашего города, поднимающейся к украшенному куполом и колоннами Капитолию, самому внушительному зданию, какое мне доводилось видеть. Вдали пророкотал гром. Напевая мелодию, под которую мне предстояло выступать, я вприпрыжку бежала, вдыхая запах свежескошенной травы, мокрого мха и сладких, подгнивающих цветов катальпы.

Тогда балет был моей единственной настоящей любовью. Я отдала ему сердце в тот самый миг, когда в девять лет мама записала меня в школу танцев профессора Вейснера в безуспешной попытке отучить от лазания по деревьям и крышам. Музыка и балетные па таили в себе радость и драму, страсть и романтику — все, чего я жаждала в жизни. Костюмы, истории, роли таили шанс для меня стать чем-то большим, чем младшей из девочек Сейр — последней в очереди, вечно ждущей, когда же она дорастет до того, чтобы дорасти.

Я как раз миновала пересечение улицы Милдред и улицы Сейр — да, названной в честь нашей семьи, когда мне на щеку упала первая капля, потом вторая — на лоб, а затем Бог открутил вентиль на полную мощность.

Я побежала к ближайшему дереву и нашла зыбкое укрытие под его ветвями. Ветер трепал листья и хлестал меня дождевыми струями. В считаные минуты я оказалась насквозь мокрой. Промокнуть сильнее было уже невозможно, и я продолжила свой путь, представляя, что деревья — это кордебалет, а я играю сиротку, наконец-то сбежавшую от колдуна-тирана. Может, я и заблудилась в лесу, но, как в лучших балетных постановках, в конце непременно появится принц.

У широкого круглого фонтана, бьющего на пересечении Судебной улицы и Декстер-авеню, я облокотилась на перила и встряхнула непослушными волосами. Пока раздумывала, не выкинуть ли чулки и туфли в фонтан, вместо того, чтобы натягивать их мокрыми, по бульвару мимо меня проехало несколько автомобилей и дребезжащих трамваев. Вспомнив, что через двадцать шесть дней мне исполнится восемнадцать, я все же обулась.

Так, одевшись более или менее прилично, я пошла по улице к новой конторе общества Красного Креста, обустроенной среди магазинов на южной стороне Декстер-авеню. Хотя дождь постепенно утихал, тротуары все еще были практически пусты. А значит, к маминой радости, не так уж много людей заметят меня такой расхристанной.

«О каких же глупостях мама беспокоится, — подумала я. — Как и все женщины».

Скольким же правилам нужно следовать, сколько приличий соблюдать, если ты девушка! Прямая осанка. Перчатки на руках. Ненакрашенные (и нецелованные) губы. Наглаженные юбки, скромные слова, опущенный взгляд, целомудренные мысли. Я считала все эти правила ерундой. Юноши любили меня как раз за то, что я была готова стрелять шариками из жеваной бумаги и отпускать непристойные шутки и позволяла целовать себя, если от них хорошо пахло, а я была в настроении. Я основывала свои стандарты на доводах рассудка, а не под давлением общества. Прости, мама. Ты еще получше остальных.