Там, вдали, за… Повесть и рассказы - Сергей Чевгун

– Ничего, это ты все потом поправишь, – успокоил Рябцев. – Значит, говоришь, немцы в окопе стоят?

– Ясно, что не русские. Сплошное «СС» кругом. Ну, чистый «Вервольф»! И вообще, скажу, дело скверное. Схватили Угрюмова и поволокли на допрос. А в блиндаже за столом немецкий полковник сидит и шнапс прямо кружками хлещет. Типичный такой пруссак, чем-то даже на Паулюса похож. И монокль на шнурке болтается… сволочь!

Здесь Гулькин, увлекшись, так припечатал кулаком по столу, что на веранде тотчас же появилась Нина Андреевна. Моментально оценив обстановку, она решительно посоветовала Гулькину пойти отдохнуть, заметив при этом, что это писателям можно хоть всю ночь за столом просидеть, а Михаилу Ивановичу завтра рано подниматься. В университет надо ехать. Словом, какие могут быть разговоры?

– Ты этот роман сам потом почитаешь. Я его тебе через недельку принесу, ну, через две, вот только поправлю кое-где… и рукава засученные уберу, – обещал Гулькин уже на ходу, провожаемый Рябцевым до калитки. – Кстати, Миша, ты мне предисловие к роману не напишешь? Только чтоб надолго не затягивать, а то мне скоро его в издательство нести.

– Ну, не знаю, – замялся Рябцев. – У нас в университете вступительные экзамены начинаются, и вообще…

– Да всего-то пару слов и нужно. Ну, хотя бы одно! – взмолился Гулькин, моментально трезвея. – Мне же без тебя, Миша, полный зарез!

Гулькин знал, кого и о чем просить. Признаемся честно, Город никогда не испытывал недостатка в героических воспоминаниях. Мало того, чем дальше в прошлое уходила славная дата, тем многочисленней и красочней эти воспоминания становились. Вот только бумаги-то где на всех взять? Поэтому среди участников и очевидцев давно уже существовала негласная очередь на право войти в историю Города со стороны издательского подъезда. И горе тому, кто осмеливался ее нарушить! Как же, помнят издательские старожилы рукопись одного, ныне крепко забытого, литератора, посмевшего предложить свое творение без всякой очереди. Талантливейшая была вещица! Правда, бумага так себе, скверная, «Газетная? 1», зато страниц штук семьсот. На целый месяц рукописи хватило.

Стоит ли говорить, что профессор по мере сил старался спрямлять землякам дорогу к печатной машине. Понятно, не всем подряд, а самым достойным. Много книжек, больших и маленьких, благословил он в счастливый путь к сердцу читателя, но еще больше рукописей, не имея профессорского вступления, безнадежно кануло в Лету. Бог ты мой! Сколько денег изведено понапрасну на издательских редакторов, сколько светлых писательских голов по утру с похмелья маялось! А толку-то? Всего-то и надо было – на собственную гордыню наступить. Ну и к профессору Рябцеву за помощью обратиться.

Словом, Рябцев пообещал. Довольный Гулькин двинулся к себе в землянку, как он шутливо называл дачный домик, профессор же запер калитку на засов, а дверь – на ключ, и отправился на боковую.

Спал Рябцев скверно. Вишневая ли настойка вперемешку с коньяком тому виной, либо что-то еще, но всю ночь профессора одолевали кошмары. Снился ему убитый кашевар, немецкий блиндаж и котелок на дне окопа. Потом во сне появился и сам писатель Гулькин, почему-то с моноклем в глазу и с закатанными по локоть рукавами.

«Ты есть кто? Комиссар? Партизанен? – допытывался Гулькин, нещадно коверкая родной язык. И жадно пил шнапс из мятой алюминиевой кружки. Потом шнапс закончился, и Гулькин достал из-под стола давешнюю бутылку с вишневой настойкой. – Шпрехен зи дойч? Цурюк!» – и щедро глотнул из горлышка мутноватой жидкости…

А ближе к утру привиделся Рябцеву и Холм. Только был он не таким, как всегда, в зеленой траве и деревьях послевоенной посадки. Страшным был Холм: весь в воронках и рваном железе, и много разных людей лежало на черной земле, одинаково недвижимых и бессловесных. И стояла на этом Холме исполинская статуя женщины с мечом в руке, неким чудом переместившаяся в прошлое из теперешнего настоящего, и глядела за Реку – туда, на Урал, в Сибирь, еще дальше, и звала к себе живых, словно не замечая, сколько лежит у нее под ногами мертвых. И в далеком приморском селе Красный Яр (двести тридцать крестьянских дворов и колхоз «Заветы Ильича») почтальон торопился разнести повестки тем, кого уже ждали на Холме, и заходилось в плаче село, и готовилось к вечному расставанию…

На рассвете Рябцев проснулся. С минуту лежал, размышляя, что заставило его среди ночи открыть глаза. Странное ощущение было у Рябцева: чувствовал он, как земля покачивает его вместе с дачей, словно игрушку на ладони. Впрочем, продолжалось это с минуту, не больше. Рябцев даже и подумать ничего не успел, разве только одно: «Пить меньше надо!»

Если бы Рябцев был не историком, а геофизиком, он, возможно, подумал бы о другом. Например, о тектонических разломах, прогностических геомагнитных полигонах и прочих чудесах природы, или даже на докладную записку в Академию наук мог бы замахнуться. А так, полежав с минуту, Рябцев тихонько поднялся и вышел в ночной сад. Постоял у яблони, погладил ее по теплому боку, набрал полную грудь сухого степного воздуха… И тут же поймал себя на мысли, что писать вступительную статью к новому роману Гулькина ему не хочется.

«А с другой стороны, почему бы и не написать? – думал Рябцев часа три спустя, уже по дороге в Город. – Понятно, не Лев Толстой… но ведь от души человек старается. Грех такому не помочь!»

Здесь автобус тряхнуло на ухабе, и Рябцев решил, что написать предисловие к «Осмыслению», видимо, все же придется. Вот что значит интеллигенция! Мягкая, стало быть, душа.

Икнулось ли в этот момент писателю Гулькину – доподлинно не известно.

Зато икнулось, и сильно, в то утро Герману Шульцу, добропорядочному немцу из славного города Кельна. Случилось это малозначительное событие на федеральной земле Северный Рейн-Вестфалия в начале седьмого, примерно через минуту после того, как Шульц открыл глаза.

«Не иначе как бабушка Берта меня вспоминает. Сейчас позвонит», – подумал Шульц, и словно бы в замочную скважину поглядел. Тотчас и раздался телефонный звонок, вызвавший легкую неприязнь на лице Шульца. Как всякий воспитанный человек, он был уверен: беспокоить кого-нибудь ранним утром – признак дурного тона. Даже если ты звонишь своему ближайшему родственнику.

Не дождавшись, когда снимут трубку, телефон обиженно звякнул и отключился. Помолчал несколько секунд – и зазвонил опять, впрочем, с тем же успехом. Сделал минутную паузу – и подал голос в третий раз, причем на этот раз отключаться явно не торопился.

– Да возьми же ты, наконец, трубку, лежебока! Или выдерни шнур из розетки, – крикнула из смежной комнаты фрау Шульц.

«Ekelbratsche!..» – в сердцах выругался Герман, что было для него, признаться, большой редкостью. Приподнялся на локте и потянулся к аппарату.

– Алло?

– Герман, внучек, ты уже проснулся? – это и в самом деле была бабушка. – А я в эту ночь опять не спала, вспоминала моего бедного Курта, – слышно было, как на том конце провода сдержанно всхлипнули. – Ты не забыл, какое сегодня число?

– Двадцать четвертое, бабушка, – отвечал Герман, спросонок пытаясь угадать, какая просьба сейчас последует, а заодно уж и вспоминая, когда в последний раз заправлял машину. – Но ведь ты говорила, в Союз немецких вдов ты собираешься ехать двадцать седьмого?

– При чем здесь вдовы? – в голосе бабушки послышалось раздражение. – Об этом я помню. А ты, Герман, выходит, своего дедушку уже забыл?

Герман помотал головой, разгоняя остатки сна, и тут же все вспомнил. Ну, конечно же, двадцать четвертое июля! День памяти дедушки Курта. Печальная семейная традиция: накрывать поминальный стол с двадцатью зажженными свечами. Именно столько лет было Курту Шульцу, студенту из города Кельна, когда его отправили на Восточный фронт. В диких русских степях студент и погиб, у безвестного местечка Rossoschki. Так вдове сообщила бесстрастная полевая почта.

– Ну, что ты, бабушка? Я прекрасно помню, какой сегодня день. Мы с Мартой обязательно будем у тебя вечером, обещаю, – говорил Герман в трубку, то и дело добавляя в голос нежные нотки. – А чтобы тебе не было грустно, бабушка, я привезу бутылочку старого доброго «Айсвайна». Думаю, ты не откажешься от своего любимого вина?

– Не откажусь, – отвечала бабушка, заметно смягчившись. – Хотя в мои-то годы пить «Айсвайн»… Это может плохо кончиться! – и она рассмеялась так молодо и задорно, как смеялась когда-то в кафе «Skomorokh» на Мольтке-штрассе, куда однажды зашла вместе с Куртом. И смех этот был моложе бабушки Берты на очень много лет. – Вечером я тебя жду. Привези мне кольраби, я приготовлю ее со свининой… и запеку утку с яблоками. Да, не забудь по дороге заехать в Альтштадт – за тетей Кларой, я ей сейчас позвоню.