Концепции современного естествознания - Вардан Торосян

Особую уверенность вселяло триумфальное развитие механико-математического естествознания. Современному человеку трудно поверить, что когда в предсказанные Э. Галлеем (1656–1742) за 18 лет день и точке неба (1758 г.) появилась знаменитая комета, по всей Европе шли праздничные гулянья с фейерверками, слагались оды в честь науки. Правильно поставленный эксперимент, с пристрастием испытывающий природу (откуда и название – естествоиспытатель) должен был ответить на любые вопросы, а механико-математические закономерности предполагалось использовать в вычислении условий «динамического равновесия общества».

Уже младшие современники Ф. Бэкона, однако, уточняли, что «знание – не сила, а лишь путь к силе» (Т. Гоббс), и полезность его зависит от того, кто и как распорядится им. При этом, если у Р. Декарта и Б. Паскаля речь шла прежде всего о правильном методе, позволяющем «попадать в цель непосредственно, без пристрелки», то с течением времени это предостережение все более приобретало социальный оттенок. Уже просветители (В. Лейбниц, И. Гете, А. Гумбольдт) обращали внимание на то, что мир гораздо сложнее любого механизма, и романтик, влюбленный в природу, увидит в ней больше, чем это позволяют черно-белые очки механицизма. К концу XIX в. из картины мира, в погоне за «научной точностью и строгостью», выпали жизнь и разум. Особенно болезненно это ощущается в XX в., когда в стремлении «обустроить» жизнь человека был забыт сам человек, со своими стремлениями и надеждами, духовным миром, не вписавшимся в мир молекул и атомов, химических реакций, планет и галактик, равно как и в бездушные социальные схемы. Человек был забыт и в философии, центром которой всегда являлся.

Кризис современной цивилизации – это прежде всего кризис гуманизма. Безчеловечный (без человека) мир неизбежно делает мир бесчеловечным. Есть прямая связь и между отсутствием гуманизма в отношении к человеку и бесчеловечным, холопски – потребительским, надругательским отношением к природе. Как пишет лауреат нобелевской премии И. Пригожин (р.1917), «кризис цивилизации связан с тем, что вознесшийся в своей гордыне человек больше не слышит природу, которая говорит с нами на тысячу голосов» (Пригожин, Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. – М., 1987). Между тем даже дикарь, потребляя природу, испытывал благоговейные страх и почтение к ней, ощущал себя в нераздельном единстве с природой. Таким образом, налицо две стороны медали в научном познании и стремлении к господству на природой.

Заметим, что подобное отношение к природе и ее исследованию, со всеми плюсами и минусами, характерно для того пути, который избрали исторически европейские культура и цивилизация. Для восточной культуры, индийской, китайской, более естественным оказалось созерцательное отношение к миру, с установкой не на преобразование природы, а нахождение гармонии с ней. Подобная же установка была свойственна и европейской античности. Конечно, она не могла способствовать тому развитию техники, которого добилась европейская цивилизация, считая его несомненным признаком своего превосходства.

Соответственно, вплоть до начала XX века развитие научного естествознания было уделом европейской культуры. Именно в европейской традиции с давних пор под наукой как бы негласно предполагаются естественные науки, науки о природе. Это не случайно, имея глубокие исторические корни, особенно укрепившиеся с эрой механико-математического естествознания. Действительно, именно оно задавало нормы и стандарты научного исследования, формировало ядро научной картины мира. И только к самому концу XX века начинает осознаваться, что такое отождествление, неправомерное и несправедливое по отношению к другим наукам, вредит и естествознанию, столь длительное время стремившемуся отмежеваться от других наук как «недостаточно научных», обедняет и упрощает его.

С учетом всего сказанного можно понять современную резкую реакцию против сциентизма (т.е. мышления, ориентированного на «строго научные» нормы и принципы) и против науки вообще. Достаточно взвешенный анализ показывает, однако, что раскол между гуманитарной и сциентистской культурой – следствие общего раскола между культурой и цивилизацией, что источник бед не в науке, а в самом обществе, чье социально-политическое развитие в определенном смысле неадекватно развитию науки, как бы оторвавшейся от породивших ее условий и приобретшей «собственную жизнь», в соответствии со своей внутренней логикой. В конечном счете любая наука служит слепком соответствующей цивилизации. Сегодня мы сталкиваемся и с другим парадоксом – недооценкой роли науки со стороны не только обывателя, выставляющего свои «трудовые мозоли», но и со стороны государственных структур.

Между тем концепции самоорганизации, синергетики, коэволюции, теория аттракторов, будучи порождены естествознанием, могут быть приложены к широчайшему кругу явлений – от физики плазмы до саморегуляции экономических процессов. Основанные на этих концепциях «сценарии» выявляют исключительную перспективность в прогнозировании и гибком коррелировании социально-экономического развития – опять же в русле объективной логики общественных структур и форм. Сегодня в высокоразвитых странах данные и методы науки все более используются в составлении план-прогнозных программ, определяющих и координирующих деятельность предприятий и целых отраслей производства, валютных систем, технических, политических, межгосударственных организаций.

Таким образом, развитие любой науки может быть понято во всей системе культуры, во взаимодействии обширного комплекса социально-политических и культурно-исторических факторов – как органичного компонента культуры. Именно поэтому, кстати, продолжавшиеся многие века попытки отделить, отграничить научное знание от ненаучного, науки – от других форм общественного сознания (необходимые и полезные до известной степени и также социокультурно обусловленные) не увенчались успехом.

Безусловно, к признакам научного познания следует отнести прежде всего нацеленность на приобретение объективной истины в любой исследуемой области. Критериями научного знания являются его воспроизводимость, возможность передачи и проверки, системность, теоретическая обоснованность, предсказательная способность. Но вот уже минул ровно век, когда революция в естествознании на рубеже XIX–XX веков разрушила идеал абсолютного, исчерпывающего, достоверного знания. Выявилось, что любые критерии объективности знания сами субъективны, неся на себе явственный социокультурный отпечаток. Нельзя отрицать также, что системность, своего рода теоретическая обоснованность присущи, скажем, и религиозным представлениям, а предсказательная способность обнаруживается у систем знания, традиционно зачисляемых в ненаучные. Сама наука достигла таких рубежей, когда за каждой раскрывшейся дверью открывается новая тайна, еще более глубокая и необычная. Так, впрочем, было всегда, но казалось, что пройдет время, и человеческому разуму раскроются последние, самые глубокие тайны. Сейчас, соотнося наши неуклонно возрастающие знания с еще непознанным, мы можем сказать, перефразируя Сократа, что неизмеримо выросло не только наше знание, но и незнание – знание о том, сколь многого мы еще не знаем. Не менее важно осознавать также неизбежность тесного переплетения научной истины и заблуждения, их взаимообусловленность на любых стадиях развития науки.

Претензии на исключительность научного знания, неизбежно сопровождающие их идеологические и политические ограничения, накладываемые на науку (особенно у нас – например, клеймо «противоречит материализму», надолго задержавшее отечественную генетику и кибернетику), противоречат не только этическим нормам, но и самому духу научного поиска, ограничивают его возможности. Современная наука не может более отмахиваться от парапсихологических явлений, проблемы НЛО и так далее. Отдав их на откуп шарлатанам, наука с большими усилиями отбивает их теперь обратно. Может показаться удивительным, что современное естествознание имеет больше точек соприкосновения с религией, чем в XVIII веке, когда ожидалось механико-математическое решение любых вопросов, любая случайность представлялась свидетельством незнания, а Бог был объявлен «часовщиком Вселенной» (Н. Мальбранш). Этот феномен – результат не только неуверенности и растерянности современного человека, действительно нередких причин обращения к религии, но и необходимости своеобразных отношений дополнительности между наукой и религией в общей проблематике, мировоззренческих нюансах.

Обнаруживая это, мы замечаем, что наука всегда находилась в органичной взаимосвязи и с другими формами общественного сознания – моралью, правом, искусством. Более того, это признак вовсе не незрелости науки, а как раз ее здорового, естественного развития (за что ей так долго приходилось оправдываться). Признание такой взаимосвязи еще до недавнего времени ограничивалось влиянием (победным) науки на все другие области культуры. Между тем обратное влияние не только существует, но они неразделимы. Так, религиозно – аксиологические и эстетические соображения, правовые и этические аналогии сыграли значительную роль в формировании гелиоцентрической системы Коперника – развенчавшей в итоге религиозно-догматическую картину мира; становление антропного принципа, одного из ключевых в современной науке, в равной степени обусловлено как внутренней логикой развития науки, так и переплетением ведущих тенденций всей современной культуры, в котором возрастает роль этического и телеологического (вновь) компонента.