Низверженное величие - Слав Караславов

Ныне, когда царь был мертв и в дворцовых коридорах шла речь о его похоронах, царица, несмотря на душевную боль и искреннюю скорбь, испытывала глухое презрение ко всем этим угодникам, сбежавшимся на поиски нового хозяина, дрожавшим за собственное благополучие, теплые местечки и многолетнее благоденствие. Среди них Развигоров был единственным человеком, который разделял ее скорбь, заботился о ее здоровье и думал о ее финансовых делах. Они причиняли ей настоящую головную боль — особенно при мысли, что царь, возможно, не оставил никакого завещания. Она надеялась, что он позаботился об этом, ведь однажды он сказал ей, что пришло время написать завещание. Он увлекался гороскопами, часто советовался с разными прорицателями и гадателями: в нем жило предчувствие, что он рано оставит этот мир. Но для тех, кто привык к его молчаливому присутствию, к его жилистой фигуре, к его страсти мотаться по горам в поисках охотничьих трофеев, скоропостижная смерть царя показалась неожиданной…

Тот, кто спрашивал о похоронах, снова задал прежний вопрос. Она услышала, что ее золовка сообщила в ответ о желании царя быть погребенным в Рильском монастыре. Царица никогда не слыхала от царя ничего подобного, но промолчала. Рильская обитель может приютить тело болгарского царя…

Село было видно как на ладони. Дома, крытые тяжелой турецкой черепицей, словно бы усохли от зноя, а над ними трепетало августовское марево. Дамян, командир партизанского отряда, положил бинокль и посмотрел на членов штаба. Комиссар Велко только что возвратился после встречи с ятаками[1]. Он хотел все уточнить, прежде чем начнется новая операция. Они решили проникнуть в село с наступлением темноты. Командиры групп получили задания, но Дамян задержал их послушать последние новости, которые принес Велко. Все надеялись на внезапность. Комиссар был предусмотрителен и распорядился, чтобы люди из его окружения не уходили на встречи с ятаками, пока не подойдет назначенное время операции.

Вчера вечером, когда они пришли в лес, над Каменной Колибой висели облака, а затем пошел мелкий и необыкновенно холодный дождь. Они еще не успели укрыться в скалах под большими деревьями, еще не успели как следует расположиться. Этот дождь намочил траву и камни, и партизаны долго искали сухие местечки под огромными старыми дубами. Пришлось разжечь костры, хотя они и не хотели этого делать. Дым медленно сливался с сумерками, а отблески пламени прикрывались тенью от скал, на уступах которых расположились командиры групп. Бинокль Дамяна был старой марки, но еще хорошо служил ему. Футляр из толстой кожи так сильно потрескался, что красноречиво свидетельствовал о своем возрасте и пройденном пути. Бинокль участвовал в Балканской и первой мировой войнах, не однажды наблюдал сине-зеленые морские воды. Два раза он «возвращался» на исходные позиции под Брегальницей. Тот, кто тогда носил его на груди, ныне был скован ревматизмом, но, догадавшись, что сын готовится уйти в горы, поднялся на чердак и долго рылся там в хламе. А когда вернулся, в его руках был этот бинокль, короткий кавалерийский карабин и сумка с патронами, вонявшая прогорклым свиным салом, которым она была смазана, но кто обращал на это внимание. Для Дамяна, считавшего себя опытным конспиратором, поступок отца оказался совершенно неожиданным. «Был бы я здоров, — сказал отец, — пошел бы с тобой… Но я уже расстрелял свой порох на разных фронтах, а все это сохранил для тебя… Я и не думаю тебя останавливать, потому что знаю: правда на вашей стороне…»

Отец никогда не вмешивался в государственные дела, пока они сами не вовлекали его — как в те три войны. И он прошел их с начала до конца, получив на каждой по ранению. В первой мировой был уже фельдфебелем, но командовал батальоном, потому что они остались без командира, а отец был опытным и грамотным человеком. Когда он принес домой бинокль и карабин, Дамян не знал. Спросить было неудобно: отец ведь не говорил, что у него есть оружие. Его несколько раз награждали орденами за храбрость и однажды — отпуском за героизм. Наверно, тогда он и принес карабин с патронами, а бинокль взял, когда был ранен. Отец не раз вспоминал о Балканской войне, и всегда что-нибудь смешное, особенно охотно — историю с братьями Божебиевыми, которые приволокли домой из Адрианополя страшно тяжелую гирю. Они нашли ее в доме немецкого военного инженера. И один из них решил, что в ней спрятано золото. Братья Божебиевы жили по соседству, и отец часто видел ночью, как они маются, распиливая гирю ножовками. История эта часто приукрашивалась, подновлялась. Один из братьев был ранен на фронте и хромал, но отец утверждал, что он не был ранен, а что гиря, которую он носил в ранце, оборвала ремни и упала ему на ногу. Эта шутка припомнилась сейчас Дамяну, потому что она стала как бы непременным зачином к любому рассказу о тех страшных войнах. Ныне, когда бушевала вторая мировая, унаследованное чувство юмора часто выручало Дамяна, помогая подбодрить приунывших или усталых товарищей. Подождав, пока Велко усядется на нагретом камне, Дамян поднял брови: как, мол, дела?.. Он знал его — если надо было сказать что-то важное, тот не торопился. «Не пора ли тебе, Велко, начать со своих граммов?..»

Комиссар отряда имел за плечами небольшой учительский стаж: специальным министерским распоряжением ему было запрещено учительствовать в Болгарии. Это случилось вскоре после нападения Гитлера на Советский Союз и не было для Велко неожиданностью. Еще когда он учился в Казанлыкском педучилище, его не раз задерживала полиция по подозрению в конспиративных встречах. После запрета Велко поступил на работу в сельскую кооперацию, но его и оттуда уволили.

До ухода в горы он работал весовщиком на фабрике «Витекс». Работа была сезонной, но он радовался и такой возможности. Там он усвоил правило — не спешить. И теперь шутка Дамяна о граммах воскресила в памяти то время, когда Велко работал в «Витексе», единственной в области фабрике по переработке овощей и фруктов. Она была построена в конце тридцатых годов под патронажем какого-то объединения, имевшего дело с немецким капиталом, и предназначалась для снабжения немецкой армии, тогда еще не перешедшей границу Болгарии.

Когда Велко стал работать у огромных весов, на которых взвешивали муку, привезенную из деревень, он вначале чувствовал себя неловко, но затем привык, успокоился, да и товарищи из окружного руководства не только не рассердились, но даже поздравили его с чудесной явкой. Тут, среди сумятицы вокруг возов, среди неприветливых крестьян, каждый мог найти его, что-то поручить или передать, не обратив на себя никакого внимания.

С той поры и появилась у него присказка: «Все начинается с граммов». Будет ли хорошей еда — зависит от дозы соли, порции мяса, словом, от «граммов». И в отряде то в шутку, то всерьез нередко слышалось: будь внимателен к «граммам»… Велко не сердился… В «граммах» измерялись дружеские чувства, соленые шутки, походная усталость. «Ныне мы большой вес подняли», — говорили партизаны, когда переход был долгим. Так и теперь Дамян встретил его привычной шуткой.

Велко сел на нагретый камень и сказал:

— Умер…

— Кто умер?.. Ну же, не жалей граммов!..

— Царь умер… Борис…

— Когда?..

— Не знаю, но умер… Сообщили по радио.

— И хорошо сделал, спасся от нашего суда, — полушутливо-полусерьезно заметил Дамян.

— А теперь?..

— Что «теперь»?..

— Я спрашиваю об операции!..

— Операция есть операция… Мы должны показать людям, что царь умер, а мы живы… — И, повернувшись к командирам групп, Дамян добавил: — Царь умер, но его министры и полиция остались. Скажите партизанам, что мы избавились от корня зла и теперь нам надо рубить ветви. — И, стукнув ладонью по камню, он продолжал: — Первая группа занимает вот эту дорогу над селом, вторая — выход, третья — хребет, на всякий случай, если мы не сумеем быстро уйти. Остальные — со мной и с комиссаром. В школе — полиция, в общине — сторожа и два крестьянина. По дому старосты ударят Страхил Гевгелиеца и Маринчо. Страхил — главный, он хорошо знает село… А теперь по местам… После операции сбор снова тут.

Таковы были распоряжения; командир отдавал их сидя, без всякой назидательности, но в его голосе слышалась какая-то суровая холодность и скрытая торжественность.

Командиры групп один за другим уходили из ущелья. Когда они остались вдвоем с комиссаром, Дамян поднял бинокль, снова осмотрел село и окрестные горные складки. В низине, где сливались несколько мелких речушек, расположилось село Каменные Колибы. Сверху оно было похоже на большую человеческую ладонь. Село состояло из пяти улиц, каждая между речушками, а на месте большого пальца размещались дома и сыроварня Добри Бряговеца. В свое время он прибыл сюда из села Брягово, остался в этом балканском селеньице и стал одним из богатых скотоводов. Сыроварня славилась овечьим творогом и овечьим сыром. Как раз сейчас сюда приехал какой-то специалист по овечьему сыру, но ятаки говорили, что он больше похож на тайного агента. Он не упускал случая посетить корчму и там, в шуме и гаме, выуживал, что ему надо. Гостя видели на прогулке вместе с директором школы, слышали, как он рассказывал о Швейцарии, о тамошнем скотоводстве. А Добри сказал как-то, что его творог и сыр поднялись в цене с тех пор, как тут появился специалист, потому что этот человек обучался за границей…