Сквозь тени прошлого (СИ) - Лейк Оливия

Когда Самюэль прервался, чтобы промочить пересохшее горло, большие настенные часы в деревянном футляре пробили двенадцать раз, и изящные золочённые стрелки, точно вторя им, остановились на той же цифре. Полночь.

— Да, Габриэлла, все те вещи, что вы видели внизу — подлинные. Это действительно редкие и дорогостоящие предметы, но по-настоящему уникальные произведения искусства не продаются в антикварной лавке, в этом вы правы. А жемчужиной моей частной коллекции, — он немного наклонился и, поколдовав над сейфом, который был тщательно скрыт от посторонних глаз, извлёк бархатный мешочек, — по праву считается вот это!

Огромный голубой бриллиант, заключенный в изысканную золотую оправу, засиял множеством граней, а его необычная, неправильная форма одарила камень только ему свойственной изюминкой и неповторимостью, сделав ещё более притягательным и желанным для любого ценителя прекрасного. Габриэлла замерла в восхищении. Она и представить не могла, что такое невероятное украшение будет находиться в нескольких дюймах от неё. Глядя на него, она ощутила непреодолимую тягу дотронуться, почувствовать пальцами твердость породы, но неимоверным усилием воли подавила этот несвойственный ей порыв и вопросительно посмотрела на Самюэля.

— Это один из осколков бриллианта Ибелин, — предвосхитив готовый сорваться с губ девушки вопрос, произнёс Самюэль. — Габриэлла, вам известно, с чего началось падение Ордена Тамплиеров?

— Конечно, с судебного процесса во Франции и последующей казни через сожжение Великого магистра и его ближайших соратников.

Подтвердив кивком её слова, Митчелл заговорил:

— Все ценности Ордена и его представителей после вынесения приговора были конфискованы, включая молитвенник великого магистра Жака де Моле, инкрустированный огромным голубым бриллиантом, редчайшим по своей красоте и происхождению, привезённым из Святой земли. Легенда гласит, что, когда магистр, прокричав ужасные проклятия, начал задыхаться от поднявшегося дыма, а огонь перекинулся на его рясу и лизнул лицо, бриллиант в молитвеннике раскололся на три неровные части, символизируя тем самым три божественных заповеди, которые нарушил король Франции: не убивай; не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего; не желай дома ближнего твоего и благ его.

— И вы хотите сказать, что этот камень — часть целого, того самого бриллианта? Но как? Как такая ценная и не только в материальном, но и в историческом плане вещь оказалась у вас, мистер Митчелл? Почему он не находится в Лувре? — Отодвинув от себя давно остывший кофе, Габриэлла с немалой долей скептицизма осмотрела камень и подняла глаза на Самюэля, ожидая ответа.

— Дорогая Габриэлла, не все подлинные шедевры находятся в государственных музеях и королевских дворцах. Много поистине редких и исключительных вещей нашли пристанище в частных коллекциях. А этот осколок за свою более чем семисотлетнюю историю много где побывал и сменил не одного хозяина. После казни Филипп Красивый велел избавиться от камня и молитвенника, судьбу последнего, кстати, современным историкам не удалось проследить, его след затерялся где-то в семнадцатом веке. А бриллиант торжественно нёс свой изъян, как печать своего первого хозяина. — Митчелл взял кольцо и указал на изломленный край. — Видите, как преломляется свет в месте разлома и можно заглянуть вглубь камня, в самое сердце? — Самюэль замолчал, продолжая рассматривать сердцевину камня, пока звук клаксона, донёсшийся с улицы, не вернул его в реальность, разбавив магическую тишину, окутавшую полутемный кабинет привычными звуками.

— Этот осколок сменил множество хозяев: Карл Валуа владел им до смерти своего венценосного брата, но после решил продать, уверовав в страшное проклятие Великого магистра; русский князь — богатый и влиятельный, приближённый к царю и сосланный за попытку совершить дворцовый переворот в Сибирь; еврейский банкир-ростовщик, которому было плевать на историческую ценность бриллианта, его волновала только прибыль, полученная от продажи… Вот только некоторые из списка владельцев. В начале девятнадцатого века бриллиант снова оказался в Париже, у моего предка. Через несколько лет он решил оставить Наполеоновскую Францию и осесть в Америке. Моя семья уже более двухсот лет владеет этой реликвией. — Самюэль взял в руки кольцо и надел на безымянный палец. — Некий искусный ювелир вставил его в оправу, но не умалил этим его достоинство, а только подчеркнул изящество и первозданную красоту. Это кольцо скорее экспонат, чем украшение, которое можно носить, но здесь, среди всех этих старинных вещей меня особенно остро одолевает желание надеть его и ощутить дух прошлого, прочувствовать кожей невероятные судьбы великих людей.

— Мистер Митчелл, а о судьбе остальных двух частей бриллианта что-нибудь известно?

— Хм, я могу только догадываться об этом, не все частные коллекционеры спешат делиться своими новыми приобретениями, но камни не затерялись во времени, если вас интересует именно это. И многие из этих современных ценителей готовы заплатить целое состояние, чтобы иметь возможность соединить все три части, но… — Самюэль развёл руками и бросил взгляд на наручные часы.

— А вы, мистер Митчелл, когда-нибудь получали предложения о продаже? — Несмотря на позднее время, Габриэлла не прекращала задавать вопросы, желая из первых уст узнать все об этой истории.

— О да! Есть один очень настойчивый джентльмен, предлагавший, и не раз, баснословную сумму! — воскликнул он и не удержавшись, бросил взгляд на гладкую дорогую визитку, оставленную на его столе.

— И вас это предложение не соблазнило?

— Нет! — твёрдо ответил Митчелл. — И не только потому что этот камень много значит для истории моей семьи. Не забывайте, Габриэлла, это проклятый кровавый камень. Пожар, который разгорелся во Франции, перекинулся на весь континент. Орден Рыцарей Храма уничтожили огнём и мечом, столько жестоких смертей, сломанных искалеченных жизней… И все это в угоду неуёмной алчности ненасытных правителей, желавших обогатиться за счет процветавшего Ордена! Я считаю, что этому бриллианту не нужно возвращать первозданный вид, пусть этот разлом будет символом и памятью о жестоких страницах мировой истории. На этом, я думаю, мы закончим на сегодня.

— Это потрясающая история, и, признаюсь, она стала для меня открытием. Мистер Митчелл, надеюсь, вы позволите сделать несколько снимков вашей части бриллианта для иллюстраций книги?

— Почему нет! Сегодня для этого уже поздно, а вот завтра — милости прошу. По воскресеньям магазин открывается во второй половине дня, но я буду здесь часов с девяти. Если вы свободны утром, то приходите, сможете спокойно сделать фотографии и осмотреться, в моей антикварной лавке много ценных вещей с богатой историей.

— Спасибо, мистер Митчелл! И за помощь, и за приятную беседу. — Габриэлла поднялась из уютного кожаного кресла и протянула ему тонкую ладонь. Самюэль встал и принял женскую руку, но не пожал её, как в начале вечера, а легонько коснулся губами кончиков пальцев. Они вместе направились в сторону двери, но, практически переступив порог, Габриэлла остановилась и повернулась к идущему следом Самюэлю. — Позвольте задать последний вопрос? — Он кивнул. — Кто этот настойчивый джентльмен, предлагавший продать бриллиант?

Самюэль в ответ лишь загадочно улыбнулся. Ему понравилась мисс Хилл, но называть имена известных и влиятельных людей, которые, возможно, не желают иметь дело с прессой, было не в его правилах.

Габриэлла подчёркнуто разочарованно вздохнула, но звонкая трель телефонного аппарата избавила Самюэля от какого-либо объяснения своего молчаливого отказа.

— До завтра, Габриэлла, — проговорил он, поднимая трубку.

— До свидания, мистер Митчелл, — ответила она и вышла в коридор.

— Алло, Митчелл слушает, алло! — Телефон молчал, а длинные гудки оповестили мужчину, что ответа он уже не дождётся.

Глава 2

Дождь, который непрерывно шёл последние три дня, наконец закончился. Темные голые деревья отбрасывали косые тени на узкую полоску тротуара и угрюмо отражались в серых, затянутых изморозью лужах. Туман сизыми хлопьями цеплялся за тонкие скрюченные ветки и медленно опускался на продрогшую землю. Одинокий серп нарождающейся луны светил скупо и горестно, навевая еще большую тоску на одинокую фигуру, застывшую у большого окна тускло освещенного жилого небоскреба.