Гипсовый трубач, или конец фильма - Юрий Поляков

– А кто его спрашивает?

– Жарынин.

– Кто-о?

– Кинорежиссер Жарынин. Слыхали?

– Слыхал, - полусоврал Кокотов. - Простите, имяотчество только вот запамятовал…

– Дмитрием Антоновичем с утра был!

– Я вас слушаю, Дмитрий Антонович!

– А до этого вы меня, Андрей Львович, выходит, не слушали?

– Я неточно выразился. Очень рад вас слышать. Давний поклонник вашего таланта! - зачем-то рассыпался Кокотов, мучительно соображая, почему фамилия режиссера показалась знакомой, если ни одного его фильма он вспомнить никак не мог.

– Будет врать-то! А вот я в самом деле прочел ваш рассказ в журнале «Железный век».

– Какой рассказ?

– А вы много рассказов напечатали в этом журнале?

– Один…

– Тогда не задавайте глупых вопросов! Я прочел рассказ про гипсового трубача.

– Вам понравилось?

– Кое-что есть, хотя в целом рассказ написан слабо.

– Вы считаете? - обидчиво улыбнулся Андрей Львович.

– Считаю.

– Зачем же вы мне звоните?

– Потому что по вашему сюжету я могу снять хороший фильм!

– Мне трудно об этом судить…

– Почему?

– Потому что, Дмитрий Антонович, я не видел ни одной вашей картины! - поквитался Кокотов.

– Вы и не могли видеть. Вгиковская короткометражка «Толпа» не в счет. Второе режиссерство в агитке «Ленин в Лонжюмо» по сценарию Армена Вознесяна тоже. А единственная моя стоящая картина «Двое в плавнях» была смыта по решению Политбюро! В знак протеста я ушел из кинематографа! Но ушел, хлопнув дверью…

Андрей Львович мудро подумал о странности человеческого ума: когда сталкиваешься с опасностью, всегда надеешься, что она окажется на самом деле не такой страшной. Зато потом, когда беды позади, воображаешь их такими чудовищными, каких и не бывает на свете. Теперь вот многим кажется, будто при советской власти даже в вытрезвитель по решению Политбюро забирали…

– Что вы там молчите? - сердито спросил Жарынин.

– Ах, ну как же! - Кокотов вспомнил этот действительно громкий скандал застойного кинематографа. - А теперь, значит, вы в кинематограф возвращаетесь?

– Да, побыл, как бы это выразиться, во внутренней эмиграции… Надоело. Возвращаюсь!

– А во внешней эмиграции не были?

– Был и во внешней. Но русскому человеку там делать нечего. Однако же странно…

– Что?

– Странно то, что вы расспрашиваете меня о всякой ерунде вместо того, чтобы прыгать от счастья. Вам звонит режиссер и хочет экранизировать ваш рассказ!

– Я прыгаю. Вы просто не видите. А деньги на картину у вас есть?

– Разумеется. В противном случае я бы не звонил. Еще вопросы?

– Нет.

– Тогда запоминайте: завтра в девять ноль-ноль я заезжаю за вами, и мы отправляемся в «Ипокренино».

– В «Ипокренино»? - переспросил писатель, много слышавший об этом историческом месте, но ни разу там не бывавший.

– Да. У меня две путевки.

– Я не могу.

– Почему?! - возмутился Жарынин.

– У меня анализ. В среду. Очень важный…

– Какой еще к чертям анализ! А вы не можете эти ваши… ингредиенты сегодня сдать… впрок?

– Нет, это очень сложный анализ. По знакомству. А «ингредиенты», как вы выразились, тут абсолютно ни при чем! - с вызовом ответил Андрей Львович.

Некоторое время из трубки доносилось лишь недовольное покряхтывание и посапывание. Наверное, именно так ругались наши бессловесные предки, еще не знавшие роскоши многофункциональной брани.

«Чтоб они пропали, эти анализы! Ну зачем я поперся в поликлинику? Жил бы с этой чертовой бородавкой и дальше! - в отчаянье думал Кокотов, которому впервые в жизни звонил режиссер да еще с таким предложением. - Пошлет он меня сейчас, и правильно сделает!»

– Хорошо, - наконец согласился Жарынин. - В среду я сам отвезу вас в Москву и сдам на анализы! А потом доставлю назад в «Ипокренино». Договорились?

– А сколько я должен за путевку? - не успев обрадоваться, с боязливой щепетильностью полюбопытствовал Андрей Львович.

– Нисколько. Фирма платит. Да или нет?!

– Да. Я согласен.

– Неужели?! У вас тяжелый характер. До завтра. Ровно в девять.

– В девять, - повторил Кокотов, чтобы лучше запомнить.

– И не опаздывайте! Возле вашего дома остановка запрещена, и я не смогу припарковать машину.

– Откуда вы знаете, что запрещена? - подозрительно спросил писатель.

– Прежде чем сделать вам такое предложение, я собрал о вас материал.

– Вы за мной следили?

– Наблюдал.

– Ну, знаете… Я…

Однако Жарынин уже повесил трубку, и Кокотов, слушая гудки, подумал о том, что судьба непредсказуема, словно домохозяйка за рулем…

2. Проклятье псевдонима

На следующее утро Андрей Львович ровно в девять стоял возле своего дома, расположенного недалеко от платформы «Северянин». Двухкомнатную квартиру, выходящую окнами на шумное, загазованное Ярославское шоссе, он получил еще в прежние времена от могучего в ту пору Союза писателей. Кокотов значился в списках очередников на улучшение жилищных условий, так как населял с мамой Светланой Егоровной тесную хрущевскую «однушку» в Свиблове. Отсюда, собственно, и появился его первый литературный псевдоним «Свиблов», под которым он печатал свои сочинения много лет, не снискав себе ни славы, ни даже какой-нибудь чуть заметной известности. Был у него, правда, еще один псевдоним, так сказать, коммерческий… Но это отдельная история.

Размышляя о происхождении такого стойкого неуспеха, Кокотов перебрал множество разнообразных причин и выделил две самые вероятные: первая - неправильно выбранный псевдоним, вторая - отсутствие таланта. Впрочем, вторую можно было отмести сразу: мало ли кругом знаменитых графоманов? Да и кто из пишущих, в самомто деле, признает себя бездарным? В определенном смысле творческий работник похож на уродливую женщину, ведь она все равно в глубине души убеждена: в ней что-то есть, что-то чертовски милое - просто пока еще никто не заметил. Кстати, именно на этой тайной дамской уверенности основана многовековая и очень успешная деятельность брачных аферистов.

Значит, оставалась первая причина: псевдоним «Свиблов», который содержал в себе, очевидно, некую губительную неброскость. И Кокотов решил обмануть неприветливую литературную судьбу - рассказ «Гипсовый трубач» он опубликовал под своей родовой фамилией. Впрочем, главный редактор «Железного века» Федя Мреев, трезвевший только тогда, когда жрал антибиотики после очередной болезнетворной половой связи, убеждал этого не делать. В тот день Федя как раз и был угнетающе трезв, ибо умудрился в пьяном беспамятстве завести получасовой роман с привокзальной особью. Последствия оказались самыми тяжелыми, в чем Мреев винил, разумеется, не себя, а тезку - Федора Михайловича Достоевского, который своей Лизаветой Смердящей сбил с толку немало вполне приличных мужчин интеллигентной ориентации…

– Не вздумай, Львович! - предупредил Мреев. - Фамилия у писателя может быть любая, но только не смешная! Ко-ко-тов… - он через силу улыбнулся. - Не вздумай!

Но Львович вздумал! И вот пожалуйста, он стоит с чемоданом и ждет режиссера, чтобы ехать в «Ипокренино» - сочинять сценарий! А Мреев лежит в клинике с гепатитом, передающимся, оказывается, не только алкогольным, но еще и половым путем! На днях Кокотов навестил своего друга-издателя, пожелтевшего, как древний пергамент. Однако настроен Федя был не мрачно, а скорее философически:

– Знаешь, я вот лежу и думаю… Насколько же все-таки алкоголь безопаснее секса! Ты подумай, Львович, сколько еще можно было выпить до заслуженного алкогольного гепатита! А тут раз - и квас… Да, Львович, нет справедливости на свете!

«Есть, есть справедливость! - удовлетворенно думал Кокотов, вглядываясь в проезжавшие мимо автомобили. - Мало, очень мало, но есть!»

О том, что судьба к нему если не жестока, то уж точно неласкова, наш герой стал задумываться давно. Ну взять хотя бы ту же квартиру… Он как член творческого союза по советским законам имел право на дополнительные двадцать метров. Сочинять первые книжки ему приходилось на крохотной кухоньке, где закипевший чайник можно было снять с плиты, не вставая из-за стола.

Светлана Егоровна давным-давно, когда сын был еще бессознательно мал, отдала своего неверного мужа Леву в хорошие, как она однажды выразилась, руки, из которых тот уже не вырвался даже для того, чтобы хоть однажды повидать подрастающего отпрыска. Поначалу, правда, Лева тайно звонил и плакал в трубку, жалуясь на грубости новой жены, звал на помощь бывшую супругу, умолял поднести к мембране ребеночка, дабы услыхать единокровное «уа!». Однако звонки становились все реже, а потом отец окончательно исчез в толще прошлого. Лет десять по почте еще приходили алименты, такие крошечные, словно вычитались они из жалованья лилипута, зарабатывающего на жизнь перетаскиванием крупногабаритных грузов.