Молодой Бояркин - Александр Гордеев

Василий Коренев, ехавший верхом на

конный двор, натянул поводья и смотрел, приложив руку козырьком. Пацаны взлетели на

крыши. Насчет полетов было много мнений. Кто-то даже заявил, что это хулиганство.

Бояркин был потрясен, обнаружив во вполне привычном голубом и зеленом мире

оглушительный свист, бешеную скорость, ослепительный блеск серебряных молний. Уж если

стоило кому позавидовать на этом свете, то лишь человеку в этой молнии. Через несколько

дней у Николая появилась другая "мечтательная" тетрадка. На обложке – самолет и прежний

девиз. Достойно прожить жизнь, оказывается, значило совсем не то, что он думал раньше.

Первая тетрадь медленно, по листочку была сожжена. Но все было так ослепительно, что

старое не стоило ничего. Тогда же он решил: с глупостью, с заблуждениями покончено.

Бесполезно прочитанные книги забыть, напрасно прожитое время вычеркнуть, Он стал

зачитываться книгами о летчиках, настоял, чтобы мать выписала специальный журнал.

Летать захотелось страстно. Во сне он летал самыми разнообразными способами, которые

наяву оказывались смешными. Но и наяву он придумывал невообразимое. Школьная

библиотекарша поразилась как-то тому, что Бояркин добрый час сидел, разглядывая одну

картину, на которой мужик с крыльями, привязанными к рукам, летел вниз с колокольни.

Библиотекарша, глядя на торчащий вихор Николая, подумала, уж не будущий ли это

художник перед ней, а Бояркин в это время всерьез размышлял над тем, нельзя ли научиться

летать просто так, без всего, даже без крыльев. Дома пробовал тренироваться. Много раз

прыгал с табуретки, напрягая волю, чтобы хоть чуть-чуть задержаться в воздухе, и настырно

думал: "Все равно научусь". Земля не понимала его, и всякий раз притягивала к себе с

неизменной силой, но вера в возможность свободного парения осталась у Бояркина такой

сильной, словно ему по ошибке откуда-то из глубин эволюции достался птичий инстинкт, с

которым человеческое здравомыслие не могло сладить.

К этому времени мысль о смерти была уже постигнута, и однажды, снова

прислушавшись к страшным часам внутри себя, Николай перевел свою мечту в другую

плоскость. Ведь существует же теория Эйнштейна, которая обещает жизнь подольше, если

лететь в ракете со скоростью света. Правда, скорость эта была пока недостижимой, но не

достигнут ли ее к тому времени, когда он закончит школу, поступит в летное училище, а

потом в отряд космонавтов?

Но разочароваться пришлось очень скоро. Достаточно было вообразить прощание с

родителями, с друзьями, с Наташей, хоть та и не замечает его. Они смотрят на тебя уже как

на покойника, потому что твой полет будет длиннее их жизней. И ты их сразу всех увидишь в

последний раз. Вернешься – и не увидишь ни одного знакомого лица. От дома твоего и следа

не осталось, на вещи своего времени можешь взглянуть лишь в музее – они потрескавшиеся,

поблекшие, как в музее декабристов, куда всем классом ездили на экскурсию за победу по

металлолому. Как же быть там одному? Как без матери, без отца, без сестренки? Взять бы их

с собой. А еще бы взять Игорька, Наташу и всех остальных. Но бывают ли такие ракеты? Нет

уж, ладно – лучше на Земле, да со всеми вместе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Девятиклассник Николай Бояркин опаздывал на первый урок. Под ботинками

приглушенно хрустели матовые ледяные пузырьки, лежащие рядами в промерзшей

тракторной колее. Николай не замечал их и не слышал хруста. Он не обращал внимания на

то, какая стояла погода, и не знал, многим ли сегодняшнее утро отличалось от вчерашнего.

Ему было наплевать и на то, произошло ли что-нибудь в мире, пока он спал, или все осталось

по-прежнему.

А между тем еще с вечера сгрудились над Елкино студеные плотные тучи. Небо, как

грязную, мутную воду, какой было полно и на весенней земле, кружило резким, порывистым

ветром. И ночью, в разгар этого столпотворения, на берегу Шунды раздалось два коротких

тупых выстрела. Свирепый ветер ударил звуки о галечник, и, разбившись, они растворились

в утробном земном гуле. После этого возмущение стало затихать, и тучи успели расползтись,

пока до рассвета прошло восемь обыкновенных холодных часов. Воздух отстоялся до сини, и

собаки, осмелевшие только с рассветом, начали перелаиваться по всем улицам. Бояркин не

ощущал тревоги. Неладное он почувствовал лишь в школьном вестибюле. Дверь за его

спиной, придернутая пружиной, хлопнула непривычно гулко. Николай остановился и

впервые за всю школьную жизнь услышал тиканье больших маятниковых часов в коридоре.

На табуретке не оказалось технички тети Дуси. Вешалки стояли пустые, с трубчатыми

стойками и крючковатыми хребтами. Многие двери были распахнуты. Лишь в кабинете

физики сидела плачущая Наташа Красильникова. Бояркин осторожно тронул ее за локоть.

Наташа отпрянула и взглянула красными глазами.

– Генку убили… Генку Сомова… На берегу, у нового моста, – едва выговорила она, не

стыдясь мокрого носа.

– Что?! Как это – убили? – машинально переспросил Бояркин, неприятно поражаясь

некрасивости девушки, которую любил.

Генку Николай видел накануне под вечер, когда помогал отцу закатывать в ограду

мотоцикл. Генка поздоровался с отцом. Он был в темно-синей куртке, в офицерских сапогах,

начищенных до блеска, с сеткой, где болталась пустая трехлитровая банка. Шел он, конечно,

не только за молоком, но, главное, в интернат к Ленке Казаковой. А Шунду он перешел у

нового моста, потому что появился из переулка. Николай потому его так подробно запомнил,

что Генка был кумиром. Он побеждал на многих спортивных районных соревнованиях.

Занимался боксом, тренируясь в Глинке, куда за десять километров ездил на велосипеде. Но

больше всего Николай завидовал Генке потому, что именно его и любила Наташа. Его любила

Наташа, а он дружил с Ленкой Казаковой… Конечно же, мир был устроен бестолково, но

Бояркин еще не задумывался над этим.

Прибежав на речку, Николай увидел там большую толпу людей. Чувствуя, как от бега

закололо под ложечкой, он перебежал по мосткам к свободному пространству в толпе, где

кто-то лежал под брезентом. Из-под брезента виднелся лишь один старый сапог,

уткнувшийся носком в камешки. Все смотрели на этот сапог, каблук которого почти

наполовину был сношен и испещрен дырочками от множества когда-то сидевших, но давно

выпавших гвоздей. "А ведь сапоги-то у него старые", – удивленно подумал Николай. Он

сдвинулся немного в сторону и увидел сетку с банкой молока. Позже стало известно, что

сначала Генка забежал к тетке за молоком и уже потом – к Ленке. Встретившись, они сидели

на перилах крыльца, и пили молоко прямо из банки. Но выпили немного, потому что вечер

был прохладным.

Убийцу, Андрея Кверова, арестовали в то же утро. Для отвода глаз он вертелся у