Шантаж - Александр Лавров

– Полной дурой себя чувствуешь, вы не представляете! Да еще спрашивают: а зачем это висит?

Действительно, зачем висит? Никто ж не читает. И на гражданина в старомодной шляпе не смотрят.

Почему я, собственно, не сплю? Проводник подымет в половине шестого, пора отключаться… Кошка была мудрая в кафе при «Ангаре». С большим жизненным опытом. К многолюдным компаниям вовсе не приближалась. К парочкам редко – заняты друг другом. Выбирала одиночек. Ты, мол, один, я одна. Я тебе помурлычу, ты мне кинешь огрызочек. И круглая была, горя не ведала.

Что за чушь в башку лезет! Пустяковое путешествие – пустяковые и мысли. Выделенные когда-то материалы «законченного криминала» не содержали. Проще бы всего (как большинство коллег и поступало) вынести постановление, что за отсутствием состава преступления на материалы эти плевать. И наплевать. Кабы не дотошность.

Но в ту пору абсолютно некогда было доискиваться, через кого Кудряшов приобретал дорогостоящие ювелирные изделия. «По знакомству, по случаю, по блату». Неопределенные ответы могли прикрывать контакты с крупными поставщиками не только Кудряшова, но и иных, ему подобных. В картотеке полно «висячек» о кражах драгоценностей. На памяти Знаменского унесли украшения самой супруги индийского посла. Надо думать, не побрякушки.

А сколько ценного, даже бесценного растащено было, когда по залпу «Авроры» «хижины» ворвались во «дворцы». И так и кануло в подполье – в тайники современных миллионеров и в нелегальный оборот.

«Давненько не навещал я Ивана Тимофеевича», – упрекнул себя Пал Палыч уже в полусне.

Одно время он подолгу сиживал в комнате старика при архиве, слушая любопытнейшие рассказы о прошлом преступного мира, о несметных богатствах, разметанных бурей 17-го года.

– Поставить бы грамотных сторожей – сэкономили бы стране целую электрификацию! – восклицал Иван Тимофеевич.

ЗнаТоКи тогда расследовали дело, которое вывело их на Черного маклера, нэповского зубра, благополучно дожившего до наших дней. И немалая доля успеха принадлежала Ивану Тимофеевичу – человеку с феноменальной памятью, неистощимому кладезю информации о давнем и не столь давнем уголовном прошлом.

С мыслью об уникальном старике Пал Палыч уснул.

А мы пока позволим себе отступление. И начнем без затей – с цитаты из повести «Черный маклер».

«В начале 70-х патруль милиции, – как принято выражаться, по подозрению – задержал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант неви­данных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик… Ни один реестр, включая перечни камней в цар­ской короне и личной сокровищнице Романовых, подоб­ного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относился к тем незнаемым сокровищам, что были раз­граблены под флагом свободы, равенства и братства».

Упомянутый тут следователь по важнейшим делам – это герой документальной повести «Брачный аферист» Михаил Петрович Дайнеко. Если вы читали второй вы­пуск наших «Криминальных повестей», то, вероятно, помните, с каким блеском умел он распутывать самые мудреные загадки.

Но на диковинном алмазе застрял. Продлевал и продлевал срок следствия и постепенно как-то увял. Вдруг стал лечиться от переутомления, хвалил нам сеансы электросна. А однажды под настроение признался:

– Свернул я, братцы, то дело с камнем-то…

– Ничего не удалось?!

– Удалось. Путь его я восстановил, не лыком шит. Пер, как танк, все выше, выше, пока не уперся в… короче, прошел он в двадцатые годы через ближайшего телохра­нителя… – Михаил Петрович снова запнулся: язык не поворачивался. – Словом… ну, очень высокого вождя… – Я и заглох. Сам. Дальше все равно не пустили бы. И так уже… – он не договорил, потер лоб крупной рукой.

Зная Михаила Петровича с его неистовым стремлением к победе, к справедливости, мы поняли, что он в кровь расшибся об этот проклятый камень, хуже того – перело­мал себе что-то внутри. Смиряться Дайнеко не умел.

Через месяц-другой Михаил Петрович лег в госпи­таль. У него хватило самообладания и мужества очень корректно позвонить нам и попрощаться за несколько дней до смерти…

К чему все оно здесь, пока Пал Палыч спит? Не случайно. В деле по ресторану «Ангара» Знаменского тоже притормозили на полпути. Мягко и ловко, даже бережно, но непреодолимо. Дальше краснел «кирпич», черта, за которой располагались неприкосновенные. И он бесился у запретной черты, повышал голос на Скопина, требуя от того несусветных мер, санкций, вселенского скандала. Скопин терпел. Сочувствовал. Даже слегка отодвинул для Знаменского «кирпич» (уж неведомо с какой натугой), и Знаменский кое-что выскреб оттуда, да ненадолго – пря­мо-таки упорхнули из рук обратно в свои выси на казен­ных дачах.

Наконец он четко уяснил, что вселенский скандал не состоится, что он немыслим, невозможен, противоречит железному порядку вещей. А возможно лишь то, что и Скопина, и его самого, и всю бригаду, работавшую по делу «Ангары», выметут вон, в мусорные баки.

Есть ли нужда вдаваться в его переживания и скрежет зубовный по этому поводу?

В небольшом помещении откуда-то сквозило. Пал Па­лыч сидел в пальто. На бревенчатой стене опять-таки наглядная пропаганда: «Семья ждет твоего возвращения домой». Если семья – какая нарисована на плакате, то возвращаться к ней, право, не стоило. Сколько по стране хорошей бумаги портят…

– Заключенный Кудряшов по вашему вызову явился.

Стоит, ватную ушанку с головы сдернул. Бывало, разваливался на стуле без приглашения и сразу вынимал пачку «Мальборо».

– Здравствуйте, Кудряшов. Садитесь.

– Здравствуйте, гражданин майор. Вот не думал не гадал, что опять увидимся!

Это скрытый вопрос, тревога – зачем Знаменский явился? Хоть и следствие закончено, и суд, но мало ли что? Кудряшов не хуже Пал Палыча знал, что хозяй­ственное дело никогда не исчерпывает себя.

– Я приехал допросить вас в качестве свидетеля. Речь пойдет о том ювелире, у которого вы покупали разные штучки.

Кудряшов испытующе потянулся вперед: не врет ли Пал Палыч? Вроде бы подвоха нет. Можно расслабиться.

– А ведь правда, покупал!.. Золото, бриллианты. Даже вспомнить странно…

Он почесал толстый нос, подперся кулаком и загрустил. Лагпункт, конечно, стимулирует переоценку ценностей. Знаменский закурил, угостил Кудряшова. Тот затя­нулся с наслаждением.

«Советовал тебе загодя к отечественным привыкать. Нет, отмахивался, дескать, плебейство».

«Плебейство» было излюбленным его словечком – на воле. Запахло паленым фильтром, Кудряшов с сожалением раздавил окурок на полу, заговорил доверительно:

– Когда с утра пораньше топаешь на работу… да по холоду… бриллианты как-то ни к чему. Кальсоны бы теплые – это да! Такие, знаете, с ворсом бывают, толстые, замечательная вещь!.. Верите, Пал Палыч, ни одна лапочка добра не помнит. Сигарет – и тех не пришлют. Подумаешь, что впереди одиннадцать лет… жить страшно!

«Да-а, лапочки народ ненадежный. А сколько он на них деньжищ просадил – не счесть. Щедр был – не отнимешь. И с начальством, и с лапочками. И с Масловой. Потому и оказался роковой фигурой в ее судьбе».

Кудряшов между тем стрельнул еще сигаретку, осмелел и пустился в воспоминания, оживляя картины былого богатства и могущества.

Знаменский решил, что подобного позволять нельзя. Разрозненные остатки старого соберутся еще, пожалуй, в кусочек прежнего неухватного Кудряшова.

– Давайте все же о ювелире.

– Неужели за тем только ехали?!

– В хорошем хозяйстве и веревочка не пропадает, – банально возразил Пал Палыч.

«Не объяснять же, что заставили рубить концы, ведущие вверх. И ювелир – ход вбок – своего рода реванш. Жалкий, бесспорно. Веревочка… не Плюшкин ли подбирал веревочку, чтобы не пропала? Точно, он. Лихо я сам себя».

– Так поговорим?

– А, теперь все едино! Пишите: работает в Столешниковом переулке, зовут Боря Миркин. Приемщиком в ювелирке.

На обратном пути Знаменский оказался в купе один и до сумерек глядел в окно. Просторно там было. Морозы обошли стороной здешний край. Природа находилась в некоем недоумении: лета уже нет, зимы еще нет, осень кое-где заявляет о себе желто-багряными перелесками, но пасует перед разливом юной зелени озимых полей.

«В субботу поеду на рыбалку, – решил Пал Палыч и хотел постучать по оконной раме (суббота любит подкидывать сюрпризы), но остановил машинальное движение. – Все равно поеду! Работа – не медведь. Одним Кудряшовым больше, одним меньше, Миркиным больше, Миркиным меньше. Вычерпываем море ведром… Ну, прокатился, удостоверился, что Кудряшову несладко, навесил себе на шею Столешников переулок. Охота была!»