Шантаж - Александр Лавров

Ольга Лаврова, Александр Лавров

Шантаж

Во вторник Знаменский пришел на работу хмурый, сердитый на себя, на работу, на человеческую природу. Пожалуй, даже на природу вообще: конечно, в Москве золотой осенью не больно насладишься, но все-таки неделю-полторы деревья украшают город, каждый кустик старается из последних сил. А тут по живому еще, по зеленому ударило морозом, листья почернели, скрючились, глаза бы не смотрели. Пал Палыч отвернулся от окна, открывавшего вид на краешек сада «Эрмитаж» с погубленной листвой.

Петровка, 38, пятый этаж, корпус «Б». Хорошо, на пятом только два кабинета следователей, целиком же отдел занимает второй этаж. Поэтому удалось пройти к себе, ни с кем почти не общаясь, не утруждая лица бодрой улыбкой.

Он поерзал по столу пластмассовой пепельницей, календарь уровнял с царапиной на столешнице, прикинул, под каким углом и где пересекутся прямые, если их проложить от спинок кое-как стоящих стульев. Привычная проверка – не побывал ли тут без него посторонний. Разные пластилиновые печати и особые ключи были для специалиста, по убеждению Знаменского, легко преодолимой ерундой. А вот такой простенький «беспорядок» чужак непременно нарушит. И нарушали несколько раз. То ли забегали сменить дежурного «жучка», то ли проверить по службе, не держит ли он у себя чего неположенного. Миномет, может быть? Или едкий «самиздатский» манускрипт? Шут их знает. Даже неинтересно.

Трюк, с помощью которого уберегались от досмотра наиважнейшие документы, был давно разработан вместе с Зиночкой Кибрит, и его Знаменский от всех скрывал. (Скроем и мы на случай, если он в употреблении у кого-то из берегущих тайны своих сейфов).

Протекло четверть часа казенного времени. Пал Палыч сидел на диване, мысли его блуждали далеко, дурное настроение усиливалось.

«Я не собираюсь сегодня работать, что ли?»

Вон их, сколько на очереди – целая коллекция физиономий таращится под стеклом на углу стола. И все «сидят за ним». В литературе для удобства автора и читателя следователь ведет одно дело. В жизни – кучу. Одновременно. Да еще групповых. Чтобы не завалить сроки, надо волчком вертеться.

А следователь посиживает на диване.

Открыть ящик, взять блокнот с закладкой. Страничка исписана сверху донизу. Это вторничный график. Хорошо, если треть пунктов не переползет на среду.

Рука уже потянулась, машинально минуя белеющий в прорехе обивки колпачок от авторучки – один из способов обуздать на редкость колкую и упрямую пружину. Ею старый диван потчевал неосторожных посетителей, и чего только Пал Палыч не перепробовал, сражаясь с нею. Глупый колпачок, примотанный липкой лентой, дер.­жался чудом. Скоро соскочит.

«Если мне пофартит арестовать хорошего матрацного мастера, пусть только справится с этим бедствием – немедленно отпущу за недоказанностью!»

Знаменский достал блокнот, пересел за стол. Перечень предстоящих дел окатил его рутиной. А сейчас требовалось чем-то перешибить впечатление от встречи у газетного киоска, которая и отравила утро.

«Но я ведь сделал, что мог. Больше я не могу ничего. Надо просто забыть и работать, и как-нибудь рассосется».

Он отодвинул блокнот и воззрился на скопище фотографий. График побоку. Кем бы заняться для отвлечения?

Самоуверенные усики, крепкая шея культуриста. Нет, не отвлечет, жидковат нутром. Пышноволосая красавица с улыбкой кинозвезды. Наводчица грабителей, которых Томин обещал со дня на день взять. Тогда и полюбуемся на звезду. Разношерстная компания веселых шоферюг. Директор автобазы сколотил из них шайку угонщиков. Грузовики «отстаивались» на базе и позже продавались колхозам, а те регистрировали их как самостоятельно собранные из запчастей. Ну и что мне даст сегодня горла­стая шоферня? К шутам их, пусть дозревают. Вот этот… смирненький такой с виду, податливый, губки обиженные, полон недоумения – за что сижу? Этот способен капитально отвлечь, за пять-шесть строк в протоколе все нервы измочалит. Он, пожалуй, в самый раз.

«Нет, будем самокритичны – для тебя я сегодня не в форме».

Хоть бы позвонил кто. Сорок одна минута казенного времени, а аппарат молчит. Небывалый случай. Старший следователь Знаменский никому не нужен. Никому заботы нет, что у него скулит сердце, что он раздосадован, сердит и не желает трудиться на ниве законности.

«Ладно. Хватит дурью мучиться! В конце концов…»

И тут Пал Палыч понял, кого не прочь повидать. Кудряшова. Крепенького, пышущего здоровьем и оптимизмом Кудряшова. Потому что встреча у газетного киоска взбаламутила воспоминания полугодовой примерно давности. Тогда Знаменский заканчивал дело о хищениях в ресторане «Ангара». Кудряшов работал там зав производством, а в кондитерском цеху (приносившем львиную долю доходов) заправляла Маслова. Молодая, очень хорошенькая – тогда, – обожавшая двух дочек и слепо боготворившая мужа. Душу Пал Палыча она тронула тем, как с искренним стыдом и слезами рассказывала о махинациях в ресторане. Не хватило ей характера устоять перед Кудряшовым, соблазнявшим легкими деньгами. Так жаждалось порадовать своего ненаглядного обновкой, купить ему машину, вкусно накормить-напоить…

И тот принимал как должное сыпавшиеся с неба дубленки и золотые портсигары, за особым столиком (и, разумеется, бесплатно) обедал в «Ангаре», посещал курсы, готовясь сесть за руль. Круглый год загорелый, пахнувший импортным одеколоном и свежим бельем. Самодовольный и самовлюбленный. Он умудрялся чувствовать себя честным, порядочным, занимался какими-то научными изысканиями и не желал опускаться до житейской прозы, до цены на какой-нибудь там кожаный пиджак.

А когда грянуло следствие – о, гром средь ясного неба! о, позор! – занял «твердую гражданскую позицию», то бишь принялся обеими руками открещиваться от жены. Чуть не довел ее до самоубийства.

Знаменский не верил его наивности, непрактичности, считал попросту котом и, словом, терпеть не мог. Пригрозил, что поломает ему всю научную карьеру, коли тот не примирится с женой, не даст ей надежды после срока вернуться в семью, к нему, к детям…

Вот с этим-то красавцем и свело его нынче утром желание обзавестись свежей газеткой. Почти прежний кот, только пахнул значительно дешевле. Мужественно смотря следователю в лицо – чуть ниже глаз, – он отрапортовал о своей поездке в колонию: первое свидание с женой после суда. О ней Пал Палыч услыхал что-то невнятное и вскользь, зато получил полный обзор переживаний самого Маслова, «травмирующих психику культурного человека». «Уродливо… угнетающе… нравственная духота… я прямо потрясен… в поезде грязь… я же человек брезгливый…»

«Ну, еще бы! Ты любишь красиво и уютно. А она как, небось, готовилась, прихорашивалась. Как ждала. Бедняга. И сердце неважное».

– Будя сопли разводить! – оборвал Знаменский с несвойственной грубостью. – Вы, пардон… переспали с Ириной Сергеевной? Или проявили культурную брезгливость?

Маслов ошарашено заморгал, даже скулы закраснелись. После паузы стал давиться словами:

– Нет… то есть да… в смысле, я старался не проявлять… Но я поражен вашим…

– На здоровье, – буркнул Пал Палыч и пошел своей дорогой.

А потом, препровождая казенное время, сидел на диване и ворошил прошлое. «На суде она была уже с седыми висками. В тридцать четыре года… Все ли я тогда сделал? А что тут вообще поделаешь?.. Домогаюсь склеить, а черепки друг к другу не прилегают и клей никудышный».

Почему-то некоторые судьбы сидят в печенках года­ми. То ли судьбы такие горемычные, то ли печенки дурацкие.

На то, чтобы увидеться с Кудряшовым, имелась за­конная юридическая зацепка. Знаменский, любитель до­тошно доводить все до конца («до тошноты» – как шипел порой Томин), выделил часть «Ангарских» материалов в отдельное производство, да руки не доходили заняться.

Утренняя встреча дала толчок. Пал Палыч скоренько составил надлежащую бумажку и отправился доложиться начальнику отдела Скопину.

Тот вздохнул (работы по всем линиям невпроворот), помолчал (укоризна), но отпустил его «смотаться» на денек туда, где пребывал ныне осужденный – ударение на «у», это профессионализм, как, к примеру, «добыча» у шахтеров. Скопин ценил Знаменского, примерно пони­мал его внутреннее устройство и не стал ни о чем допытываться. Раз просится «в отрыв» – значит, приспичило.

…Вагон попался сносный, двое попутчиков тоже. Потолковали меж собой о политике, женщинах и собаках (о последних – уважительно). Под конец, правда, загомонили громче приличного: когда «душа с душою говорит», где бы найти третью. Но, не найдя (Знаменский соблю­дал следственное правило не пить с посторонними), взгромоздили пожитки на пустую полку и полегли спать.

Под поездной перестук и поскрипывания Знаменский тоже закрыл глаза. Почему-то всплыл плакат, стоявший в конце платформы. «Берегите свою жизнь!» и картинка: беспечный гражданин в старомодной шляпе с легким чемоданчиком переходил железнодорожный путь перед надвигавшимся локомотивом. Но поскольку локо­мотив был изображен на почтительном расстоянии, а гражданин практически миновал рельсы, его жизни ровным счетом ничего не грозило. Наглядная пропаганда била впустую. Сюда бы стенд с некоторыми фотография­ми из музея криминалистики. Ох, наша наглядная пропаганда… Бесчисленные лозунги по городу. Гигантскими буквами: «Слава советскому народу, строителю…», «Решения Пленума – в жизнь!», «Досрочно выполним…» У матери знакомая есть, переводчица при иностранцах, так она замучилась с этими воззваниями. Заезжим все интересно, приходится переводить.