Сестры - Стефан Дени

У меня не осталось фотографий. У нас не было времени их делать. Тогда фотоаппараты были жутко громоздкими и, к тому же, никто не мог оставаться без движения достаточно долго для того, чтобы снимок получился. Бартон питал отвращение к фотографам. Видите ли, они давали пищу английской прессе, которая уже стала тем, чем является сейчас, если вы улавливаете, что я имею в виду. Барт утверждал, что нельзя дать себя застукать, играя в призраков на Уордоу-стрит, а в 1954 году все играли в призраков на Уордоу-стрит. Игра заключалась в том, чтобы раздеться, завернуться в покрывало и добежать до дома № 63, осушить там стаканчик, а затем вернуться, но уже без покрывала. Нижнее белье разрешалось не снимать. Во всяком случае, трусы или бюстгальтер. На выбор. Я знала, как сберечь свои. Что носили в 54-м? О, корсеты, затянутые так сильно, что вы становились похожим на грыжу, переодетую в медсестру, и бюстгальтеры без бретелек, чтобы обнажить плечи.

А вот и Барт. Он одет так, словно пришел на торжество по поводу окончания учебного года в школе или вручения медали лучшему супругу. Никто мне не поверит, и глупо об этом говорить, но все же я любила Барта. Нам было так весело. Я выходила в свет чаще, чем он, так как ему надо было работать. Барт был любимчиком посла. Нет, с королевой я не встречалась. Я видела ее мельком, однако приглашений от нее не получала. Признаюсь, я чувствовала себя оскорбленной. Она никогда не жаловала бедных американцев, сами понимаете. Мне пришлось дождаться, пока Джеки станет Первой Леди, чтобы кратчайшим путем попасть из Букингемского дворца в Бакингем. Когда я шла на вечеринку без Барта, он потом просил меня рассказать ему все в подробностях. Барт как-то ухитрялся покупать мне наряды, перепродавая вещи, приобретенные в специальных магазинах для дипломатов, к которым только мы, американцы, имели доступ. В посольстве все были похожи друг на друга. Кроме посла, который не был женат и которому не надо было тратиться на платья. Барт перепродавал чулки, виски, тостеры. И все же я залезала в долги.

Барт был ужасно добрым. Он обожал знакомиться с людьми, но потом забывал их. То, что ему в них нравилось, проявлялось только при первой встрече, а в дальнейшем, по его мнению, исчезало, и он ретировался до того, как разочаровывался. Знакомство с людьми он воспринимал как приобретение опыта, и пока он с ними общался, то общался душевно и искренно, даже если они были отвратительны. А может быть, особенно, когда они были отвратительны. Его вдохновляла жажда открытий, и, очевидно, за это он любил свою работу. Нам обоим нравилось ходить на вечеринки, находить в гостях у старых знакомых новых, а по вечерам или, скорее, по утрам, за завтраком, перемывать им косточки и сравнивать наши мнения. Я всегда просыпалась рано, даже если укладывалась в постель поздно. Эта привычка осталась у меня с тех пор, как я жила на берегу моря. На море вы поднимаетесь чуть свет из-за звуков, не похожих на те, под которые засыпаете. К тому же папа, сильно увлекавшийся спортом, в семь утра вытаскивал нас из постели, чтобы покататься на лошадях. Он объяснял, что поздним утром лошади уже измучены мухами. Я говорю все это к тому, что в Лондоне у меня даже не было необходимости в колоколах, а уж в Лондоне они звонят — так звонят. Их ничем не приглушают.

Барт умел готовить, а точнее, мог сварганить яичницу с беконом. Лично я никогда не могла стряпать. И не любила. Мы либо ужинали не дома, либо, попивая бордо и виски, ели яичницу с беконом. У меня была горничная, кухарка и посольский водитель, однако я не желала, чтобы в нашем доме была кухня, так как он действительно был слишком мал, а я испытываю отвращение к кухонным запахам.

Барт любил меня так, словно я была самым лучшим приобретением в его жизни. В один прекрасный день он встретил меня, женился и души во мне не чаял. К тому же Барт был убежден, что я тоже счастлива. Так же счастлива, как и он, ведь нам было так весело. Мы все делали одинаково, с одинаковым рвением, и нас считали парой молодых американцев, здоровых и богатых — по меньшей мере, одно из этих слов лишнее.

Ему не нравилась моя мать, которую он прозвал госпожа Буря.

Было что-то нежное, покровительственное в его манере представлять меня, нестись на помощь, когда я попадала в лапы пожилых любопытных англичанок (что до престарелых самцов, то я покоряла их одного за другим и прекрасно могла улизнуть от них сама), или в его манере спрашивать, не хочу ли я спать. У Барта была великолепная фигура, тонкие, как у ребенка, волосы; когда он находился в комнате, то производил странный шум, словно намеревался методично потребить половину наполнявшего ее воздуха — другая половина приберегалась для меня. Это был, если можно так выразиться, беззвучный шум, свойственный лишь ему одному способ потребления энергии. Мы были само очарование, я в этом нисколько не сомневаюсь и очень этим горжусь. Королева бала 51-го года вышла замуж за Лучшего Секретаря Посольства из всего Государственного департамента; тем не менее во время нашей совместной жизни — неважно, в присутствии людей, свидетелей, посетителей, иностранцев или нет — мы были отнюдь не парой предусмотрительных дипломатов-карьеристов, а двумя молодыми сумасбродами, полностью лишенными цинизма и принимающими жизнь с открытым сердцем. Когда я занималась обустройством нашей крохотной квартиры, то первые изменения Барт приветствовал так, словно я украшала дворец Бленхэм; мне кажется, у нас не оставалось времени, чтобы спросить себя, сколько все это будет длиться. Я была сестрой Барта, сестрой, которая с удовольствием спала со своим братом и которая была замужем («Позвольте представить вам моего мужа».), а еще — молодой женщиной, которой кто угодно (и я первая) мог сказать, что она вытянула лучшую в колоде карту — Барта.

Когда умер ребенок Джеки, то эту новость сообщил мне Барт. Не пожелав звонить по телефону, он покинул посольство так быстро, как только мог, осведомился у горничной о моих планах на день, искал и нашел меня, обшарив каждый ряд в кинотеатре, где я смотрела фильм с участием Лоренса Оливье. Чтобы в темноте рассмотреть меня, он дожидался самых светлых кадров на экране. Затем вывел меня наружу и произнес: «Скейт, я хочу прогуляться с тобой, Скейт (у нас не было детей, мы были для этого слишком молоды, и Барт предпочитал повременить, пока мы не нагуляемся вдоволь, так что речи идти не могло о Произошедшем с Детьми Несчастии), потому что мне плохо, Скейт, у твоей сестры кое-что произошло, это касается младенца, и мысли об этом не выходят у меня из головы. Я не мог оставаться один, я сказал себе: Скейт поможет мне найти слова для Джеки…» Вот таким образом Барт сообщил мне о смерти малыша. Он хотел принять удар на себя, оградить меня от боли и от всего с этим связанного, так как знал, что я буду думать обо всем, что происходило с Джеки давным-давно и во что я никогда его не посвящала, но о чем он все-таки догадывался — о кресте, который я несла. Скейт? А, Скейт — все мои настоящие друзья и настоящие враги называли меня Скейт. Доска. У меня была маленькая грудь. У Джеки тоже. С возрастом их размер не увеличился ни у одной из нас.

Есть вещи, о которых вы не в праве писать, потому что это было бы открытым вторжением в мою личную жизнь, однако самое смешное состоит в том, что вы спокойно можете это сделать, так как я никогда не изменяла Барту.

Я имею в виду, пока была замужем. Когда же это произошло, то произошло по двум причинам. Во-первых, я хотела знать, каково это будет с другим мужчиной, так как вы всегда стремитесь сменить марку исключительно для того, чтобы вернуться к первой. Во-вторых, я собиралась замуж за человека, который был намного меня старше. Любой бы попробовал.

Барт, со своей стороны, не пустил в ход достаточного количества козырей. Он был так счастлив угождать мне, что даже не пытался задуматься, есть ли у нас будущее. Все вокруг полагали, что мы живем скромнее, чем могли бы. Вероятно, они считали, что я была наследницей состояния, а Барт — безупречным юношей, который, прежде чем войти в семейный бизнес, исполнял свой гражданский долг. Я ни на минуту не задумывалась о завтрашнем дне, пока одним майским вечером Барт не сообщил мне, что мы должны возвращаться в Америку. Это случилось в гостях у друзей, после того как они предложили нам в конце лета отправиться с ними на юг Франции. Я уже собиралась было согласиться, когда Барт сказал, что в сентябре мы уедем.

Его посол возвращался на родину, мы должны были последовать за ним. Новый посол в нас не нуждался — у него был свой Барт. Не следует ли из этого, что я не читала газет?

Я не особенно увлекалась чтением прессы — я никогда ее не читала. Понимаю, что это кажется кокетством, и все же это так. Что за интерес читать новости о людях, которых видишь каждый день? Я просматривала журналы Стивенса, одного моего друга, владельца «Квин», так как находилась в очень тесных отношениях с его любовницей Мойрой Ширер. Танцовщицей. Стивенс часто использовал меня в качестве алиби: мы выходили вместе и он испарялся в компании Мойры. Ожидая их возвращения, я листала журналы, которые он приносил мне. Однако политика меня не интересовала. Джеки приберегла ее для себя. «Ты ведь шутишь, правда?» — спросила я Барта. Он улыбнулся так, словно я была легкомысленной куклой. «Разумеется, мы сможем вернуться сюда на Рождественские праздники, — добавил он, — они всегда в нашем распоряжении, однако вряд ли сможем остаться». Я была приучена ничего не обсуждать в присутствии шофера, который по чистой случайности у нас был (любовница посла находила его хорошеньким). «Что именно ты имел в виду, говоря о нашем отъезде в сентябре?» — уточнила я. Отвечая, он улыбался. Нет, он не улыбался. Он светился. У Барта был для меня сюрприз. Официально он не входил в состав дипломатического корпуса. И если бы Барт поступил на службу в Государственный департамент, то нас могли бы отправить на Гибралтар или еще дальше. Полгода Барт искал работу в Нью-Йорке и нашел ее. «И что за работа?» — поинтересовалась я. «Издатель». Он смотрел на меня с доверием и любовью. Очевидно, ждал, что я похлопаю его по щеке, приговаривая «милый Барт». Я осознала, насколько он, насколько мы были молоды и как мало денег у нас было по причине этой обоюдной молодости.