Чинька-Чинька - Анатолий Харитонов

Для щенков эта выходка даром не прошла. Вечером, когда на веранде собрались все обитатели дачи и мирно беседовали, Александр Иванович демонстративно вбил гвоздь в косяк двери и повесил внушительную мухобойку — кусок резины на палке — и, указав на нее пальцем, провозгласил:

— Буду приучать собак не бегать на веранду!

Поскольку в воспитании щенков приняли участие еще некоторые лица, мне придется познакомить читателя и с ними. Самую бурную деятельность на этом педагогическом поприще развила Жейка. Вообще-то она Анжелка, но в ту пору, когда она начинала осваивать человеческую речь, слова в ее произношении неузнаваемо изменялись. Себя она величала не Анжелкой, а Жейкой.

С Жейкиной мамой, моей женой Лидой, мы купили на барахолке вместо одного щенка двух. Ну а я — это я. Что еще можно к этому добавить, прямо не придумаю.

Мы долго гадали, как назвать щенков. Пока судили да рядили, имена щенкам определились сами по себе. Рыжий, этот толстошкурый обжора и увалень, бегал, смешно переваливаясь с боку на бок, — и его нарекли Топтыгой. Черный ничем особо не отличался. Он тоже участвовал в играх и побоищах на вспаханной мягкой земле, но его следы не так бросались в глаза. На месте преступления, как правило, заставали Топтыгу и наказывали.

Особо пресекалось их появление в доме. Инициатором вылазок на запретную веранду был черный щенок. Топтыга шел следом. Черный первым находил лакомый кусочек или оброненную косточку, а Топтыга с глухим рычаньем отнимал ее. При малейшем подозрительном шорохе черный, как тень, исчезал бесследно. Он останавливался за порогом на нейтральной территории и там спокойно и безвинно помахивал хвостиком в то время, как неповоротливый Топтыга, получив шлепок мухобойкой, вылетал следом, визжал и забивался в заросли. Черный был сметлив и неуловим.

Для того чтобы отличать хитреца от Топтыги, его все чаще называли черным, это само собой перешло в имя собственное — Черныш, но Жейка своевольно его переиначила в Чиньку. Если он в чем-то был виноват, ему грозно кричали: «Черныш!» Если заслуживал похвалы и ласки, ему говорили: «Чинька!»

Моряк

Александр Иванович, вспомнив времена далекой молодости, когда от настоящего мужчины требовалось, чтобы он умел делать все, извлек из кладовой плотницкие инструменты. Подобрав подходящие доски, он соорудил собачью будку. Для того чтобы собачье жилье не пришлось расширять, когда щенки подрастут, он сделал его просторным и высоким. Они охотно поселились в новом помещении и перестали интересоваться верандой.

Однажды к Александру Ивановичу приехал в гости давний знакомый моряк рыбопромыслового флота. Он был красивый, улыбающийся и остроумный, носил форменную одежду и фуражку. Моряк, по традиции, распил с Александром Ивановичем бутылочку, поговорил, а когда собрался уходить, увидел щенков. Ему мгновенно приглянулся Топтыга, и он начал уговаривать подарить рыжего. Но Александр Иванович не соглашался. Он ссылался на Жейку, на Лиду… Тогда моряк обратился к Лиде. С некоторыми колебаниями она согласилась. Жейка тоже. Гость их убедил, что Топтыге у него на даче будет не хуже, чем здесь. А рыжий, приняв от моряка в качестве первого залога дружбы несколько кусочков колбасы, полностью перешел с ним на «ты», не отходил от него ни на шаг, ставил свои широченные лапы ему на колени, обтянутые безукоризненно отутюженными брюками, и благодарно лизал руки.

Когда же моряк направило; домой, Топтыга без колебаний побежал следом.

Через год моряк появился вновь. Его первым делом спросили, как поживает Топтыга. Моряк с гордостью сказал:

— Вырос выше меня ростом! Лапа больше моей ступни! Однажды взял его с собой в лес за грибами, а он идет за мной след в след, как настоящая охотничья собака, и если замешкаешься, так он на ноги наступает. Все пятки истоптал! Это не пес, а чудо!..

Мы с Лидой переглянулись. Видать, действительно Топтыга оказался настоящей таежной собакой.

Чинька выправляет породу

Александру Ивановичу очень хотелось, чтобы собака, живущая у него во дворе, была злой по отношению к чужим. И еще одно положительное качество должна иметь собака — подавать брошенную им палку или шапку. Когда он был молодым, а на озерах было много уток, Александр Иванович держал чистокровных охотничьих собак, и те настолько были хороши, что их обязательно крали завистники-охотники, которые прямо толпами ходили вокруг его дома.

Чиньку никто даже не пытался стащить. И Александр Иванович относил все это на счет его беспородности. Он с сожалением говорил:

— Хороша собака, но не та порода!

Однако он не отчаивался и принялся Чиньку учить. Раз в неделю он кричал на весь дачный участок:

— Лежать! Стоять! Неси! Дай мне!

Это продолжалось до тех пор, пока Анне Моисеевне не надоело:

— Отстань ты от собаки, чего ты к ней привязался!

На что Александр Иванович резонно отвечал:

— Не вмешивайся, старая, у тебя насчет этого дела ни в уме, ни в разуме.

Чинька к занятиям относился с прохладцей. На все окрики он снисходительно вилял хвостом и улыбался, открыв пасть. Он удивительно быстро научился улыбаться, с этаким хитроватым прищуром умных глаз. Повернется боком, глаза скосит и язык свесит.

Александр Иванович накричится, натопается, охрипнет: «Лежа-а-атъ! Стоя-а-ать!» А тот не шелохнется. Только когда он схватится за хворостину, Чинька лениво ляжет и преданно посмотрит в глаза, как бы говоря хозяину: «Пожалуйста, не трудно, но какой от этого прок?» Чинька и шапку дедову принесет и подаст ему в руки, а когда Александр Иванович станет демонстрировать его достижения Анне Моисеевне да забросит шапку в заросли колючих роз, то Чинька отойдет в сторону и усядется как ни в чем не бывало. И идет Александр Иванович за своей шапкой сам, ругая Чиньку за бестолковость:

— Нет, это далеко не овчарка! И уши у него не торчат…

Он был не совсем прав. У Чиньки и вправду торчало вверх только одно ухо. Кончик же другого предательски обвисал. Такие попреки задевали Чинькино самолюбие, и мы стали замечать, что он все чаще и чаще, когда отдыхал на будке, поддерживал «дефектное» ухо лапой. Мы его хвалили:

— Ай да Чинька! Какой молодец, ухо выправляет!

Он приоткрывал пасть и улыбался.

И все же старания Александра Ивановича не пропали даром. Чинька скоро научился приносить вещи, тявкать на посторонних. Последнее ему, должно быть, пришлось более всего по вкусу, ибо лаял он на чужих с особым упоением, бросаясь грудью вперед, не страшась палок и камней. И когда Чинька превзошел самого себя и укусил с пылу с жару Александра Ивановича, его, как вполне сформировавшегося пса, посадили на цепь.

Это Чиньке не понравилось, и он нашел себе в утешение новое занятие. Он вскакивал на верх собачьей будки, оттуда на крышу сарая и там прогуливался, насколько позволяла цепь. Отсюда ему хорошо была видна дорога, соседский двор с маленькой собачкой и лесок напротив. Он сверху следил за порядком на улице. Если прохожие шли мимо, Чинька молчал, провожая их глазами, и вилял хвостом, втайне сожалея, что ему не придется поразвлечься. Если же кто-нибудь сворачивал к нам в проулок, то он поднимал целый скандал. Он лаял на прохожего, подавая сигнал хозяевам, оглядывался на дом и бесновался. А если на его призыв выходили из дому, он лаял с подвывом, показывая, в какой стороне идет чужак.

Однажды, сильно увлекшись, он оступился и свалился с крыши в проулок и повис на цепи. Благо задние лапы все-таки достали до земли.

Сколько времени он так провисел, одному ему известно. Вышел я из дому и увидел, что его во дворе нет. Осмотревшись, догадался, в чем тут дело, и испугался. Бросился за сарай. Стоит там как солдат. Помогая ему высвободиться, я пожурил:

— Как же ты так, Чинька? Соображать надо, не лезь на край!

В знак благодарности и уважения он прикусил рукав передними зубами и так держал долго, не отпуская и не позволяя уйти, что было высшим проявлением нежности.

С самого щенячьего возраста Чиньку стали брать во все походы и поездки. Он прекрасно устраивался в коляске мотоцикла, облюбовал себе место и в автомобиле, старом «Запорожце», которое не уступал даже Жейке. Лихо перемахивал через борт лодки и отправлялся с нами в плавание при любой волне, при любом ветре. Только вот от качки он очень страдал. Иную собаку после такой прогулки в лодку палкой не загонишь, а наш Чинька ни разу не дрогнул перед стихией. Он первым усаживался на корме. Порой, чтобы он нам не мешал, мы привязывали его на берегу. Он негодовал, поскуливал, боялся, не оставили бы его. А когда лодка была готова к отплытию, Чиньку отвязывали, и тот стремглав бросался вперед, перемахивал на нос, с носа — через щитовое стекло, через пассажиров, расталкивая мешающих, садился как полноправный член экипажа.

Пассажиры отряхивали песок, насыпавшийся им за шиворот с Чинькиных лап, а люди, загорающие на берегу и наблюдающие это, весело смеялись. Лодочники, постоянно обитавшие здесь в летнее время, уважительно говорили друг другу: