Дракула. Повести о вампирах (сборник) - Стокер Брэм

Обратное проникновение легенды о вампирах из литературы в массовое сознание происходило с ошеломительной скоростью. Поистине, «мертвые скачут быстро», как сказано в одной из первых баллад на эту тему, процитированной также и Брэмом Стокером. Особенно быстро скачут они в массовой культуре.

Наиболее устойчивый страх перед вампирами возникает в маленьких, тесно сплоченных группах людей – в глухой малонаселенной деревне на задворках европейской империи, на тропическом острове (на задворках колониальной империи), где все друг другу кузены и кумовья. Восстающий по ночам призрак тревожит родственников и соседей; «своим», а не случайному проезжему, грозит наибольшая опасность. Связано ли это представление с какой-нибудь болезнью, которая вслед за первым заразившимся косит всех, кто с ним соприкоснулся? Или просыпается память о жертвоприношениях, когда покойник высокого ранга прихватывал с собой на тот свет кого-то из близких, что-то из своего добра, а теперь наследников тревожит смутная догадка, что не так уж приятно отцу семейства уступать младшим имущество и власть? В подтверждение этой гипотезы оживают, как правило, «сильные» покойники: на островах – вожди, в деревнях – зажиточные, прижимистые крестьяне, которым было с чем расставаться, и терзают они как раз своих злосчастных жен и отпрысков. В описанных на рубеже XVII и XVIII веков случаях «эпидемии» или «истерии» вампиризма – несколько волн прокатилось по славянской окраине Австро-Венгрии, и именно с них начался литературный интерес к этому сюжету – повторяется довольно устойчивый стереотип: «нехорошо» умерший (самоубийца, жертва насилия, человек, расставшийся с жизнью не в свой час и не приуготовленный) возвращается по ночам, запугивает и убивает прежде всего родичей, затем соседей. Крестьяне борются с ним отнюдь не стародедовскими способами – таких, по-видимому, и не было, пока Стокер не описал их в «Дракуле». То есть была сама собой напрашивавшаяся идея как-то изувечить либо вовсе уничтожить труп или же закрепить его, чтоб не выходил из могилы (прибить колом), но ни разработанных инструкций, ни надежды, что эти методы сработают, у бедняг не было, и они обращались к центральной власти, к оккупационным войскам!

В 1725 году воевода Градански посылал отряд для спасения словацкой деревушки от шляющегося по ночам 62-летнего «неупокойника». Семь лет спустя вампирский сюжет возникает вновь, уже основательно разработанный. Молодой солдат Арнольд Паоле (Павле), вернувшись в родную деревню из похода в Грецию, сам распространял слухи, что его там укусил вампир. Он-де принял меры: отыскал могилу кровососа, натер свое тело его кровью (видимо, пронзил тело вампира колом или как-то иначе выпустил кровь?), поел земли с могилы. И все же, когда Арнольд вскоре умер от несчастного случая, придавленный возом с сеном, начались неприятности. У крестьян, которым Арнольд «являлся», было тем меньше оснований доверять народным средствам, что Арнольду эти средства, по его же признанию, не помогли. Позвали, конечно, священника, но подключили также представителей науки и власти. Могилу Арнольда вскрывали в присутствии офицеров местного австрийского гарнизона и присланных из Вены чиновников и врачей. Настоящее полицейское и патологоанатомическое расследование, которое, кстати, подтвердило присутствие неразложившегося и набухшего трупа в могиле Паоле и аналогичное состояние его жертв. Были приняты санитарные меры – трупы сожгли. Декабрем 1732 года датируется первая смерть «классического вампира». Июнь 1816-го – это уже, как минимум, вторая смерть. Такому персонажу положено справлять поминки, а не день рождения.

История Арнольда Паоле попала в печать и со скоростью если не света, то порождений тьмы распространилась в образованных кругах Западной Европы, став предметом сперва научных и философских раздумий, а затем уж поэзии. Каким-то образом проник этот сюжет и в неграмотные народные массы – «вампирские истерии» вспыхивали от Галисии до Галиции. В том же 1732 году слово «вампир» зафиксировано в немецких, французских и английских текстах. Происхождения оно, скорее всего, славянского («упырь» упоминался в древнерусской летописи под 1047 годом), но слово, как и понятие, вернется на родину уже в новой форме и с новыми смыслами, пройдя через призму западноевропейской литературы. Одним из самых странных маршрутов, пройденных вампирами на пути «с Востока на Восток через Запад», мы обязаны Мериме и его знаменитой мистификации.

В 1827 году французский поэт опубликовал сборник «Гузла, или Иллирийские песни» – якобы прозаические переводы сказаний, записанных им во время путешествия в Боснию, Хорватию и Герцеговину. Датой своей вымышленной поездки Мериме называет конечно же 1816 год. И эти песни, и очерк о вампиризме, в котором автор изображает себя скептиком-иностранцем среди охваченных суеверием туземцев, – все основано на штампах уже весьма развитой вампирической поэзии и становящейся прозы, а местные реалии позаимствованы из литературы XVIII века, где подробнейше описан случай Арнольда Паоле. Как известно, Пушкин купился на эту мистификацию и обогатил русскую литературу «Песнями западных славян», а русский язык – словом «вурдалак», которое соотносится с сербским «вудкодлак» и греческим «вриколак».

На Западе с самого начала «вампир» понимается также как социальный символ. Один из самых ранних случаев переносного словоупотребления – сравнение продажных судей с вампирами у Голдсмита (благоразумно приписанное проживающему в Лондоне китайскому философу). Накануне Французской революции Вольтер в энциклопедической статье о вампирах относит бездельников-монахов к разряду кровососущих; еще один шаг – и вампирами окажутся король и аристократы, а Карл Маркс, помимо блуждающего по Европе призрака коммунизма, выпустит и вампира – капитал, разумеется. Маркс по праву мог бы считаться переходным звеном между готическими ужасами Байрона и Полидори и профессиональными изделиями Ле Фаню и Брэма Стокера, если б не было более очевидного претендента – автора «Вампира Варни». Этот сложившийся в конце 40-х годов XIX века сериал долгое время приписывали Томасу Престу, затем появились доказательства в пользу авторства Джеймса Малколма Раймера, он же Меррай, имевшего привычку, совсем как вампирша Кармилла у Ле Фаню, придумывать себе анаграмматические псевдонимы. Что Марксовы призраки с вампирами, что выпуски «Варни» ценой в пенни – уже вполне оформившаяся массовая литература, и неточности с авторством тому подтверждение.

Мистификации, подмены и обыгрывания авторского имени, а то и вовсе отказ от авторства следуют за вампирским сюжетом по пятам с тех пор, как этот сюжет из поэзии перекочевал в прозу, то есть начиная уже с Полидори. Полидори не возражал, когда его издатель мистифицировал публику, утверждая, будто «Вампир» написан Байроном, а внутри этой мистификации пряталась другая, весьма для тогдашней публики прозрачная: вампир был списан с Байрона. Портретное сходство лорда Рутвена и скандально знаменитого поэта бросалось в глаза; само имя Рутвена было уже освоенным в литературе псевдонимом Байрона – так нарекла своего былого любовника леди Каролина Лэм в нашумевшем романе «Гленарфон». Не случайным казалось имя Ианфы (Ианты), первой жертвы вампира – имя, много значившее для Шелли и скрепившее его дружбу с Байроном. Первая поэма Шелли, «Королева Маб», родилась как «сновидение Ианты»; Иантой назвал Шелли дочь от первого брака, Ианте (другой или вымышленной) посвятил Байрон «Чайльд-Гарольда».

Одна мистификация опровергала другую. Если «Вампира» написал Байрон, получалось, что он описал самого себя – физического, телесного, но как бы и не себя – реального человека, а себя – персонаж чужой книги или себя – автора известной книги. Выходило громоздко, и Полидори мог надеяться, что читатели, которые в курсе дела – а круг тогда был узкий, – разберутся. Приписав повесть Байрону, Полидори подстраховался на случай, если компания с виллы «Деодати» (какая насмешка! На вилле «Део-дати» – «богом данной» – вызвали к жизни выходцев из ада) припомнит, кем был сочинен вампир, а с помощью стратегически подобранных имен мог, когда понадобится, и оспорить им же самим придуманное авторство Байрона.