Связной - Гелена Крижанова-Бриндзова

что это у него от непосильной работы. Что правда, то правда: работа у отца была очень тяжелая. В каменоломне он грузил на машины огромные камни. Мама говорит, что там он и надорвался, сердце у него всегда было слабое, от этого и болезнь пошла. Но почему отец должен был работать в этой каменоломне? Почему он должен был работать до тех пор, пока не надорвал себе сердце, а теперь у него бывают приступы, от которых лицо у него багровеет, он надрывно дышит, рвет рубашку у себя на груди, и врачи говорят, что он «исключительный случай»?

* * *

Кто знает, сколько он просидел здесь, съежившись в комок. Но тут из-за угла вынырнула фигурка в заплатанной куцей курточке и в кепке козырьком назад — Сила.

Они было договорились, что сегодня вычистят чердак над соломорезкой, где они вместе разводят голубей, повесят там корзины для гнезд. Но сегодня Милану не до этого.

Сила молча поглядел на приятеля, тихо присел рядом с ним на корточки и стал разгребать палкой мякину под ногами. Помолчав, он сказал низким хриплым голосом:

— У вас жандармы!

Милан махнул рукой. Только жандармов не хватало!

С тех пор как Эрнест, отцов младший брат, исчез из дому, они приходят по три раза на неделе.

Нагрянут, перевернут все вверх дном, строгими, громкими голосами начнут допрашивать, не приходил ли Эрнест, нет ли вестей от него.

Мать и отец отвечают одно и то же: нет, об Эрнесте им ничего не известно. Ушел он сразу после жатвы — раздобыть лесу для амбара — и с той поры не возвращался. Эрнест уже взрослый, они ему не сторожа. Жандармы грозятся забрать всю семью, записывают что-то в свои блокноты и уходят, по-солдатски печатая шаг. Через пару дней они появятся снова.

После каждого их прихода у отца с матерью начинается негромкий разговор.

— Бедняга, видно, нет его в живых, — вздыхает мама.

— Тогда б они его не искали, — возражает отец.

— Или увезли его… что ни день увозят их целыми вагонами, — говорит мать со слезами.

— Кабы увезли, тоже не стали бы они его искать. Ушел он, как пить дать ушел, перехитрил их. Эрнеста не так-то легко взять.

Они держатся этой надежды как якоря, но Милан хорошо видит, что ни отец, ни мама сами не очень-то верят этому. Отец запер одежду Эрнеста в шкафу. Мама выстирала и выгладила рубахи деверя и убрала в бабкин сундук в чулане. Милан видел, как она плакала при этом, словно не рубахи в сундук укладывала, а самого Эрнеста в гроб.

Всем в доме недоставало Эрнеста. Вот уже два года — с тех пор как захворал отец — он был им опорой, помощником, настоящим главой семейства. Эрнеста не забрали в солдаты. В детстве завелась у него в ноге костоеда, и он два года пролежал в Татрах с ногой в гипсе. После выписки он снова стал ходить, но одна нога так и осталась короче, с тех пор он и стал носить ботинок с толстой подошвой. Когда его сверстников призывали, не один из них вздохнул с завистью:

— Тебе-то, мол, что, тебе не идти на фронт, а вот мы… Кто знает, где сложим кости!

А Эрнест ходил мрачный, сам не свой, до того ему хотелось идти с приятелями.

— Все уходят, а ты валяйся здесь на печи, — жаловался он старшему брату.

— Тебе что, жалко, что пострелять не придется? — поддел его Гривка.

— Стрелять! — выкрикнул Эрнест. — Ты что думаешь, стал бы я стрелять? В них — ни разу, понял? Ни разу, уж лучше самому пулю в лоб. Там бы я был к ним поближе, при первом же случае фьють — и поминай, как звали… А здесь? Сиди сложа руки да любуйся на этого… тьфу, даже говорить о нем противно!

Милан знал, на кого намекает Эрнест. Конечно, это правительственный комиссар Буханец — мелкий такой старикашка, а уж до чего ядовитый, до чего злобный!

С тех пор как Тисо провозгласил это балаганное «словацкое государство» и Буханец из старосты превратился в комиссара, дня не проходило, чтобы он не появился на Верхнем конце Лабудовой, где сплошь жили бывшие батраки.

Идет, притопывает сапожками, постукивает палочкой. Остановит первого встречного-поперечного и начинает кричать тонким, срывающимся голоском:

— Вот я и говорю: оттого все эти беспорядки, все эти коммунизмы, что голодранцам работать не хочется. Каждому бы только нажраться да одеться покрасивше, а работа по нем плачет…

— А только не бывать теперь этому, нет, не бывать! — Он повышает свой голосишко до визга, тычет палочкой в небо и бросает злобные взгляды на дом Гривки, Моснара или Шишки. — За миску чесночной похлебки будешь работать, за кувшин сыворотки, и еще рад будешь!..

— Я и пан писарь — мы первые люди на деревне, — втолковывает он следующему прохожему, тыча в него палочкой. — Кому захотим, тому бумагу дадим. Не захотим — не дадим. Тут Шипкова пришла как-то ко мне, чтоб я ей сахар выписал: варенье, мол, варить. Я тебе дам, говорю, сахар! А из ботвы картофельной варенья не хочешь? Дочке ее, видишь ли, неможется, для нее… Ну, я ей сказал, я ей дал! Твоей девке, говорю, только работать неможется. Пришли ее ко мне репу копать, всю хворь с нее как рукой снимет.

Не удивительно, что Эрнест его ненавидит и не хочет поминать его имени. По пальцам можно было бы пересчитать, кто в деревне с ним заодно, но каждый боится петушиного нрава Буханца и его злого языка. Никогда нельзя знать, на ком он сорвет свою злость.

* * *

Вот так Эрнест и не пошел на фронт, остался дома, работал по хозяйству, которое давно нуждалось в крепкой мужской руке. После вечерок и посиделок он уходил куда-то и не возвращался домой до поздней ночи, а на другой день они с отцом вели разговоры о русских, о немцах, о фронте. Сила сказал Милану по секрету, что Эрнест ходит на Беснацкий хутор — это аж где-то у Читар — к управляющему. Но какие у Эрнеста дела с управляющим хутора — этого никто не знал.

Весной начали ходить к Эрнесту какие-то незнакомые люди. Придут, запрутся в комнате или в сарай заберутся, поговорят, и в тот же вечер Эрнест обязательно уйдет из дому. Иногда и на два дня пропадет, а потом вернется и никому ни слова. Отец ни о чем не допытывается, только глядит на него серьезным, внимательным взглядом. Мать,