Прохладное небо осени - Валерия Перуанская

Здоровается в меру сухо, в меру приветливо. В ответ получает примерно то же, один Мельников, кажется, счастлив, что наконец-то видит начальство (он – не подхалим, просто такой добродушный). Басит радостно:

– Доброе утро, Юрий Евгеньевич!

– Инесса Михайловна, – говорит Токарев, слегка кивнув в сторону Мельникова, показывая, что слышит его особо, – у вас отзыв на работу Пчелинцева готов?

Инессу злит этот постоянный, неусыпный контроль – словно она дитя малое или Лида, а не старший инженер с почти двадцатилетним стажем.

– Да, Юрий Евгеньевич. Он на машинке. Мы же условились, что я покажу его вам после обеда.

– Машинистки не подведут?

«Господи, откуда ты взялся на наши головы?» Инесса косится в сторону Севы, чтобы поддержать себя его понимающим ироническим взглядом.

– Нет, – говорит она. – Машинистки не подведут. И добавляет подчеркнуто: – Я помню, что отзыв надо сегодня обсудить, подписать и отправить.

– Хорошо, хорошо, спасибо, – Токарев, кажется, уловил, что именно Инесса подчеркивает. Сева утверждает, что он Инессу побаивается – «ваших черных очей», но это, конечно, ерунда, с чего Сева взял? Инесса даже лояльнее к Токареву, чем многие другие: недавно пришлось вместе работать, корректировать техническое задание для одного института, что в Ленинграде, работать было хорошо, легко друг друга понимали. А что за все время не улыбнулся – ну так если у человека такой характер? Про таких говорят – неконтактный. Может, у него язва или жена злая? А работать с ним можно. Не так просто и уютно, как было со стариком Иваном Никаноровичем, но зато увлекательнее – постоянно что-то затевает, разные новые разработки, внеплановые, но имеющие перспективу темы. А Инессу – чего ему бояться? «Очень уж у вас независимый вид, когда вы с ним разговариваете», – объяснил Сева. «А у вас?» – «Ну, я все-таки мужчина». – «По-моему, для него все мы среднего рода».

Инесса не сразу сообразила, что Токарев опять адресуется к ней:

– Дело в том, Инесса Михайловна, что вам придется съездить в Ленинград.

– В двадцать четвертый? – Инессе не удалось сказать это с безразличным и незаинтересованным выражением. Сама ощутила, как от радости блеснули глаза, чуть было не ожгли Токарева – будь он почувствительней. Но все-таки, похоже, уловил радость, благодарность, и лицо его едва заметно помягчело – воли себе не дал, а все же видно – не совсем каменный.

В Ленинград!.. Туда командировки редко, а Инессу ни разу не посылали, не находилось для нее там дел. А Токарев нашел даже нужным пояснить:

– Собирался сам, но, боюсь, на этой неделе не сумею выбраться. И Александр Николаевич вот заболел.

Токарев не может выбраться. Саша Кротов заболел. Над техническим заданием сидели втроем, кого ж теперь посылать? Бывает же такое везение!

– В одиннадцать часов зайдите ко мне, потолкуем. Хорошо бы выехать завтра. Оформляйте командировку.

У Инессы – куча неоконченных дел. Надо купить билет. Сбегать в парикмахерскую – не ехать же растрепой, с облупившимся маникюром. Зарплата только послезавтра, а дома последняя пятерка, в командировочные разве уложишься... Все это вмиг пролетает в мозгу, но Инесса тут же себя успокаивает: в парикмахерскую можно сегодня, после работы, билет купит утром Андрей, у него завтра лекции с десяти, денег можно попросить у Анастасии Николаевны, у нее муж полковник, дочка и зять кандидаты каких-то наук, сама она ведущий инженер, у нее деньги всегда есть, и никогда она не отказывает.

– Инночка, – говорит Анастасия Николаевна, как только за начальством закрывается дверь и следом тихо выскальзывает Лида, – привезите, пожалуйста, беленький эмалированный горшочек. Для Волика. Говорят, там их сколько угодно. Вам не трудно?

– Если они есть – отчего же трудно?

Будет ли Инесса такой же сумасшедшей бабушкой, когда придет ее срок? Трудно вообразить и представить. А наверно, не за горами. Двадцатый год дочке, каждый день можно ждать, что придет, объявит – замуж выхожу. Андрей бушует заранее: пусть сначала кончит учиться, станет на ноги, ну и всякое такое, что говорится в каждой семье, каждым отцом. Но Инесса отдает себе отчет – от этих слов мало что зависит. Тут уж как повезет – доучится или не доучится, станет на ноги или не успеет. Хотя Андрея поддерживает и Катьке старается разумное внушить.

– А мне, Инесса Михайловна, фундук в шоколаде, ладно? – просит Тоня. – Прошлый раз Гриша привозил. Гриш, ты где покупал?

– Невский, кондитерская против Марата.

– Против Марата, знаете? Еще бы Инессе не знать.

2

После работы Инесса забегает в парикмахерскую, что рядом с институтом. Мастера скучают без дела, и уже через час Инесса выходит подстриженная, причесанная, с перламутрово-блестящими ногтями. Пока молодая мастерица расчесывает и укладывает ее густые, пепельно-русые волосы, которые послушно подчиняются расческе, Инесса глядит на себя в зеркало, решая вопрос, узнают ли ее в Ленинграде друзья юности?.. Ей, правда, никто не дает ее лет; Катькины подружки всегда удивляются: у тебя такая молодая мама?.. Сорок восьмой размер бывает ей иногда даже великоват, фигура почти не изменилась – это точно. Но все-таки хочется посмотреть на себя глазами тех, кто видел ее много-много лет назад. Нет, ничего, решает Инесса. Узнать, во всяком случае, можно, – и сама себе улыбается. В двадцать лет ей казалось, что сорок – уже старость. Это писатели и киношники виноваты – раньше времени старят людей. Любовь у них – только в двадцать лет, радости – до тридцати, а потом их герои в лучшем случае живут жизнью своих детей или совершают добрые поступки в качестве сознательных пенсионеров.

На улице – свежий сухой октябрьский вечер. Деревья на Ленинградском проспекте пожелтели, покраснели, но листву держат. В такую погоду хорошо дышится, и Инесса не садится в троллейбус, чтобы поехать к своим «старикам» – отцу и тете Юзе, а идет к Ново-Песчаной пешком. Она еще утром, не зная о командировке, договорилась с Андреем, что навестит их, ну а теперь тем более надо повидаться. Не очень-то она их балует – редко выбирается. А они всегда так рады – и когда одна приезжает, и когда с Андреем, ну а уж если с Катей... Катя напоминает отцу первую жену, Инессину мать. Черными – зрачков не видно – мерцающими из-под пушистых ресниц глазами, золотистой смуглотой кожи... Инесса тоже взяла глаза от матери, но в отца уродилась белобрысой, белолицей: и в классе, и позже, в институте, девчонки завидовали столь редкому сочетанию. А Катя, откинув и отцовские и материнские гены, повторила через поколение бабушку. Ее и нарекли в честь бабушки Екатериной.

Дверь Инессе открывает соседка Мария Макаровна. Открывает не потому, что торопилась на звонок, а, видимо, проходила мимо дверей и оказалось возможным поглядеть, кто явился к Коноплевым. Мария Макаровна уже годы не разговаривает ни с отцом, ни с тетей Юзей и распространяет это свое отношение на тех, кто к ним приходит. Причин не разговаривать с любыми соседями всегда может найтись великое множество, а не разговаривать с такими соседями, как Михаил Степанович и его жена Юзефа Ивановна, причин у Марии Макаровны более чем достаточно.

Муж ее был начальником районного масштаба, но сановитым не по рангу: на всех, кто ниже, кажется, смотреть боялся – как бы не приравняли его к себе по нечаянности; глаза косил в сторону, потому что сверху вниз из-за малого роста мерить мало кого мог, да и люди перед ним стояли, а он – сидел. Промучившись два года, он умер от рака желудка, и эта смерть лишила Марию Макаровну всех преимуществ и дорогого ей чувства превосходства над окружающими. Впрочем, в отношении соседей все дело-то и было в том, что они и прежде превосходства над собой не признавали и как бы подчеркивали свое. «Скажи на милость! – возмущенно говаривала Мария Макаровна приятельницам. – Неведомо откуда взялся, не сиделось ему в провинции, в столицу захотел, нужен он здесь кому! (Она, конечно, была нужна.) Женился на старости лет, срамота одна. Сидел бы не рыпался, а он?!» – говорилось это обычно громко, в прихожей.

А отец не то чтобы постоянно помнил, что был во времена оны начальником куда крупней ее супруга, но и вовсе забыть не мог: так, наверно, носит в себе память о былых богатствах обнищавший миллионер.

После смерти мужа Марию Макаровну «уплотнили» – из двух комнат оставили одну, лучшую и большую, зато во вторую въехала, сдав свою площадь, тетя Юзя («небось взятку дала», – мучилась подозрениями Мария Макаровна), которая до того жила с Михаилом Степановичем «на птичьих правах», что постоянно и публично отмечалось как Марией Макаровной, так и ее супругом. Милицию даже вызывали, но милиция не нашла особых нарушений. Тетя Юзя стала законной жилицей, навезла разных зеркал, кресел и столов красного дерева, чем еще раз утвердила Марию Макаровну в убеждении насчет ее буржуйского происхождения.