Прохладное небо осени - Валерия Перуанская

Андрей поворачивается к стене, по самые уши натягивает одеяло, показывая, что говорить больше не будет, а будет спать.

Инесса подавляет в себе раздражение. Ложится с ним рядом, но не близко – на широкой тахте можно спать вместе, но как бы и отдельно. Сейчас это их уже устраивает.

Она протягивает руку, чтобы выключить свет, и тут вспоминает:

– Ни за что не угадаешь, кого я сейчас встретила! Андрей не откликается. Он вообще-то не из говорунов, с годами общительности не прибавилось.

– Спускалась на переходе в Охотном ряду, – ей все равно необходимо ему рассказать, – слышу, кто-то кричит с другого эскалатора. Алешка Бобров! Представляешь?

– Откуда его принесло? – Андрей немного заинтересовался, сдвинул с уха одеяло.

– Как откуда? Он в Москве. Женился второй раз. Дочке десять, сын дошкольник. Молодой папа, не то что мы с тобой.

С Бобровым они учились в одной группе, он тоже, как Андрей, вернулся с фронта, доучиваться. Андрей вначале даже ревновал Инессу к нему, а они просто дружили. На пятом курсе Алешка женился на Тане Фирсовой, из их же группы, «чересчур блондинке», как говаривал Андрей, недолюбливавший Таню. И в самом деле, была она очень белесая: и волосы, и брови, и ресницы, и кожа. Инесса удивлялась причудливости мужских вкусов – куда привлекательнее и внешне и вообще были многие девчонки на их курсе, а вот – Таню выбрал.

После защиты диплома Инесса с Алешкой получили направление в один институт, но вскоре у него начались неприятности: выяснилось, что он был в плену и нигде об этом не писал. Одновременно, правда, выяснилось, что из плена он бежал, добрался до партизан, воевал с ними, после ранения снова оказался в регулярных частях, опять ранили – тяжело. Из «почтового ящика» его все-таки уволили и из партии исключили. Боялся худшего, но обошлось. А Таня его оставила, не захотела житье человеком, который перед Родиной запятнан, – так она и объяснила Инессе, когда они однажды встретились на Тверском бульваре.

– Но ты же знаешь, что он честный человек, – несколько смущенная Таниной жестокостью, нерешительно сказала Инесса.

– Какой же он честный, если даже мне ничего не рассказал?

С этим спорить Инесса не отважилась. «Сука она», – сказал Андрей, когда она поведала ему об их разговоре...

– Где же он сейчас?

– Работает в какой-то шарашкиной конторе, – повторила Инесса Алешкины слова и вздохнула. – В партии восстановили. Но вот как соскочил тогда с орбиты, так где-то и крутится. Близко, рядом, а все же не там, где на самом деле должно было быть его место. Такой первоклассный специалист!.. Спрашивал, где мы с тобой, нельзя ли к нам.

– У нас-то ему делать нечего.

– А у нас только что прошло сокращение. Правда, похоже, опять будут набирать... – Она замолчала. Не то у нее положение в институте, чтоб кого-то могла устроить.

Инесса лежала в темноте и жалела Алешку. И вид благополучный, и веселый – очень уж был рад, что встретил ее, а ведь каково это – под пятьдесят, а не то дело, не та жизнь. И никто не виноват.

Андрей вдруг спросил:

– А зачем тебя в Ленинград посылают? Вспомнил. Поинтересовался.

– Некому больше?

– Значит, некому, – сказала Инесса. Привык, что она всегда под боком. – Токарев на этой неделе не может...

– Такая уж спешка?

Может быть, и нет спешки, если не знать Токарева. За три месяца Инесса его не то чтобы узнала, но какие-то качества не одна она приметила. В частности, нетерпеливость, если что задумал. Задумал выбить из института заказ на проектирование целой системы управления – раньше отдел за такие комплексные задачи не брался, – тормошил начальство, в пот вгонял подчиненных – за два месяца составили новый проект технического задания – того самого, где Инесса участвовала, а в институте отчего-то засомневались – то ли не испытывали доверия к малознакомой «фирме», то ли уже связались с другими, – в общем, надо было поехать, выяснить, уговорить.

– Неразумные люди, – говорил сегодня Токарев Инессе. – Не понимают своего же блага. Разбазарят заказы, сэкономят копейку, потеряют рубль. Надо добиться, чтобы утвердили ТЗ в нашем варианте. И объяснить, что если мы сговоримся, то решение, средства в главке, у министра я выбью.

Выбьет, подумала Инесса. Все-таки его деловитость подкупала. А то, что говорил сухо, отводя от Инессы глаза, хоть и неприятно, но стерпеть можно.

– Надо согласовать техническое задание, – коротко объяснила Инесса Андрею. В деталях он все равно не разберется, да и зачем? – Ты знаешь, – сказала она, – я просто поверить не могу, что послезавтра увижу Ленинград... Лильку. Словно машина времени несет меня назад, в детство, в юность.

Этого он тоже не поймет. Кусок жизни, который был до него. Без него. Почти полжизни.

Заснуть сразу никак не удается. В голове теснятся заботы. Надо Варваре и Тасе привезти из Ленинграда подарки. Будет ли время сбегать в ДЛТ или в Гостиный двор? Да, еще Пассаж есть. А что там купишь, в Ленинграде? Ничего, наверно, не купишь, как и в Москве. Если, конечно, не бегать по магазинам высунув язык и часами не простаивать в очередях... Позвонил ли сегодня Мельников насчет гостиницы?.. У него в двадцать четвертом есть приятель, а у приятеля – приятельница или родственница, значения не имеет, – то ли администратор в гостинице, то ли кто-то там в гостиничном тресте, – так или иначе, когда из отдела едут в Ленинград, гостиница всегда обеспечена. Обычно почему-то «Октябрьская». «Октябрьская» – это хорошо, с вокзала никуда не надо ехать, перешел дорогу...

В каком году из Киева приезжал в командировку дедушка и останавливался в «Октябрьской»? В тридцать втором. Инесса ходила к нему в гости: сама ехала на трамвае с одного конца Невского на другой. Гостиница показалась шикарной, Инесса робела перед всеми встречными – швейцаром, дежурными, горничными, жителями, ее населявшими... Дед был известным киевским врачом, приезжал на какую-то конференцию. У него были пушистые, мягкие, как помазок для бритья, усы, в которые Инесса любила его целовать; руки, когда он застегивал или расстегивал воротник на ее пальто, были тоже очень мягкие, сухие, осторожные... Из «Октябрьской» они вышли погулять на солнечный Невский, и дед повел Инессу обедать на крышу «Европейской». Обеда Инесса не помнит, но вкус шоколадного пломбира может и сейчас, когда захочет, вызвать во рту... Через год дед умер – от разрыва сердца, как тогда говорили. А еще через несколько лет все это стало казаться сном или сказкой: матовые, розово-желтые огни «Октябрьской», особенный какой-то, изысканный, казалось Инессе, запах ее, роскошь ресторана «Европейской», беззаботная праздничность жизни. Она не знала тогда еще, что никакая внешняя беззаботность ничего не определяет. За самым роскошным антуражем может прятаться горе... В «Европейскую» за ней и за дедом отец прислал машину: сытые и довольные, усаживались они на мягкие кожаные сиденья, Инесса едва успела рассказать шоферу Зигмунду Августовичу, где она сегодня побывала и что ела: от «Европейской» до дома на Гороховой машина, даже не торопясь, добежала за несколько минут... Как-то она описывала Андрею этот блистательный эпизод своего детства, и Андрей сказал: «А у нас в том году неурожай был, все погорело. Мать из картофельных очистков оладьи стряпала. Когда я первый раз приехал в Москву, сразу же пошел купил вареной колбасы. Я никогда еще никакой колбасы до этого не ел». Инесса на это спросила: «Ты меня упрекаешь?» – «При чем тут ты?»

А колбасу он до сих пор любит больше самых изысканных кушаний. Инесса редко занимается настоящей стряпней – и некогда, и не очень-то любит возиться на кухне, но иногда находит «кулинарный стих» – испечет к бульону кулебяку или нажарит купленных в «Дарах леса» куропаток, – Андрей ест и не замечает, что ест. «А колбаски не купила?» – «Ты же куропатку ешь!» – «Ну, не сердись».

Андрей перевернулся на спину, во сне прижался головой к ее плечу, оцарапав отросшей за день жесткой щетиной. Спокойный нрав, хороший сон – всем на свете он доволен. Своим скромным положением старшего преподавателя на кафедре, своими студентами, которые отчего-то всегда у него хорошие и любят электровакуумные приборы, своей дочкой (ею, впрочем, не всегда), квартирой. Другим нужны машины, дачи, заграничные командировки, а ему всегда достаточно того, что есть. Никогда никому не завидует. Но ведь и в самом деле, если прикинуть, с чего начинал, вряд ли мечтать тогда мог о том, что имеет. Но и не тщеславный он, всегда спал хорошо – тщеславные люди, наверно, редко спят спокойно. Однако только тщеславные, честолюбивые, должно быть, умеют ловить синих птиц успеха, славы, признания. Скромность не вознаграждается, нет. А если вознаграждается, то так же редко и случайно, как выпадает в лотерею самый крупный выигрыш.

Андрей засопел, трогательно, как ребенок. Таким его никто не знает, только она, Инесса. Таким его знала еще первая жена, Шура. Она умерла перед войной от неудачного, подпольного тогда, аборта. Ее фотография долго висела на стене в их комнатушке на Сретенке – и комната эта досталась им от нее. Инесса никогда не ревновала Андрея к памяти о ней. Всегда ей было жалко эту милую, так нелепо погибшую женщину.