Кошачьи язычки - Мартина Боргер

Ну вот и Додо, слава тебе господи! Полный комплект. Можно отправляться.

Когда я, высунув язык и волоча сумку, появляюсь в вагонном проходе, Нора радостно подскакивает, в ту же секунду поезд рывком трогается, жирная куриная нога из ее запасов шмякается на пол, мы с Норой вцепляемся друг в друга и вот так, в обнимку, падаем на Клер. Нора визжит и хохочет, Клер стонет, а куриная нога гибнет под моим каблуком. Пока куча мала из трех женщин пыхтит и копошится, я мгновенно переношусь на три десятилетия назад: Нора на занятиях по плаванию, на страховочном поводке у тренера прыгает с края бассейна, ремень рвется, она — буль-буль, а мы с Клер, не раздумывая, за ней. Нора, конечно, в панике, она уверена, что тонет, бьется как сумасшедшая, потом вцепляется в нас ногтями — я потом несколько дней ходила с синяками на руках, — но мы с Клер все же ее победили, мы подтащили ее к краю бассейна и помогли взобраться по лестнице, никогда не забуду, каково это на ощупь — три наши скользких и мокрых детских тела, — и не поймешь, где чья нога, чья рука, чей живот. В этом есть нечто сладострастное.

Мы встали на ноги. Клер стряхнула воображаемые пылинки со своей великолепной шали, я укладываю свой багаж, Нора сортирует свою перемешавшуюся жрачку и проглатывает все упреки насчет моего позднего появления, вместо этого она непременно хочет немедленно все знать, как будто через полчаса нам опять предстоит расстаться. «Как у тебя дела, ты все еще куришь, что на работе, как Фиона? А твой Аксель?» Слова льются неиссякаемым потоком… И почему-то она не может выговорить ни одного мужского имени без соответствующего притяжательного местоимения; если она упоминает Ахима, то это всегда «мой Ахим».

На последнем издыхании я плюхаюсь на сиденье напротив нее, мне жутко жарко, рубаха под теплой курткой прилипла к спине, как будто у меня уже климакс. Нора называет это «менопаузой», конечно, ее, боюсь, не минуешь, но у Ма она началась только в сорок пять, так что, думаю, время в запасе еще есть. Я вытряхиваю сигарету из пачки Клер и щелкаю ее крутым «дюпоном».

— Аксель? — переспрашиваю я. — Это ты о ком?

Нора салфеткой собирает с пола растоптанную в лепешку куриную ногу и озадаченно смотрит на меня. Она в самом деле верит, что я способна забыть имена своих любовников.

— Разве его звали не так? — спрашивает она меня, морща лоб. — Этого музыканта с лошадиным хвостом?

Как будто я могла забыть этого парня! Который, помимо всего прочего, остался должен мне восемьсот марок, но я отсекла его, как и всех мужиков такого типа.

— Маленькая joke. Шутка, — отвечаю я. — Нет его, еще с Рождества. Что он сейчас делает? Не знаю и знать не хочу.

— А твой новый? Ты наверняка уже нашла нового? Или как?..

Мои романы с мужчинами всегда горячо интересовали Нору, это понятно. Она рада-радешенька, когда я пристроена, как, вероятно, она называет это про себя, когда же я одна, она никак не может успокоиться, чувствует в этом и долю своей вины.

— Ник, — говорю я и добавляю, чтобы побыстрее закрыть тему: — Двадцать девять, учится, или, во всяком случае, делает вид, с мая живет у меня и… Нет, фото у меня нет. Достаточно?

Она с сожалением смотрит на куриную ногу: хочешь не хочешь, а придется выбросить. Теперь у нее наверняка появится пунктик — разница в возрасте между Ником и мной, как пить дать, воображение рисует ей наши бурные ночи с экзотическим сексом и прочее в том же роде. В то же время ей мерещится нечто подозрительное: женщина моих лет с мужиком на двенадцать лет моложе, тут же идет в ход тяжелая артиллерия психологии — и снаряды метят в мою неспособность завести партнера-ровесника.

— Значит, это он остался с Фионой? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечаю я и, чтобы наконец сменить тему, хватаю фотографии, которые лежат на сиденье рядом с Норой. — Боже мой! — восклицаю я. — Это Даниель? Настоящий мужчина! Сколько ему сейчас, семнадцать?

Надеюсь, это отвлечет ее, у меня в самом деле нет желания рассказывать о Нике, в конце концов, он принадлежит к той куче хлама, о котором я хочу хоть на пару дней забыть. Но если Даниель будет продолжать в том же духе, через три года он будет как две капли воды похож на Ахима в том же возрасте. Эта проклятая линия от подбородка до уха — сочетание энергии и мягкости.

Она кивнула, счастливая, и сказала:

— Представь себе, он собирается отпустить бороду!

Прикроет опасную зону, думаю я, и правильно сделает. И говорю:

— Ну и прекрасно! Меньше платить за электричество.

Я пролистываю картинки, все — сплошь радостные сцены из жизни пиннебергской семьи: Нора, Ахим и плоды их любви, — и каждый раз эта жизнь, запечатленная в глянце форматом тринадцать на восемнадцать, больно колет меня, каждый раз, несмотря ни на что.

Слава Богу, она ничего не объясняет и не комментирует, вместо этого роется в своей сумочке. И, когда я снова поднимаю взгляд от фотографий, протягивает мне яблоко:

— Хочешь? Последний «принц», сегодня утром сорвала.

Я снова погружаюсь в прошлое, и она превращается в шестилетнюю Нору, в первый наш с нею школьный день. Мы совершенно случайно оказались рядом, она тихонько сидела возле меня и, чуточку робея, все время косилась на меня своими лучистыми серыми глазами. А потом вытащила из своего блестящего красного пакета — как минимум вдвое больше моего — яблоко и начала осторожно, сантиметр за сантиметром, пододвигать его мне.

— Это из нашего сада, — шепотом сказала она. — «Хазельдорфский принц». Когда они спелые, слышно, как в них семечки стучат.

Я взяла ее яблоко и потрясла его. Потом откусила — и с этого момента записала ее себе в подруги.

— А помнишь? — спрашиваю я. — Яблоко, которое ты дала мне? В первый школьный день?

Она все еще помнит об этом. А я чуть не разревелась — так это взволновало меня.

— Конечно, помню, — говорю я. — Ведь с того момента мы и подружились. Ты съела даже сердцевину.

Додо тогда была такой, какой я мечтала быть. Тоненькая, смелая, острая на язык, она уже прыгала с трехметровой вышки, а я не могла проплыть и метра. В классе ее сразу назначили старостой, и она так и оставалась на этом посту до конца учебы. И все потому, что могла без малейшего стеснения обращаться к учителям, а в случае надобности — и к директору. Уже тогда она не ведала страха перед авторитетом. С самого начала она стала неоспоримой звездой класса, все хотели с ней дружить, но она выбрала меня. Я заходила за ней утром по дороге в школу, у меня она списывала домашние задания, мои завтраки поедала, мои подсказки слушала. Она слепо положилась на меня и не ошиблась.

Все шло как всегда во время наших поездок: через полчаса я уже позабыла весь остальной мир, я только с Клер и Додо. Еще когда я покупала себе новый номер «Штерна», а Клер — три газеты, я знала, что не буду его читать. Что в мире может меня заинтересовать, если я вместе с подругами? А может, все как раз наоборот — мы с ними и есть мир. Все, что мы действительно знаем и умеем, все наши чувства и мысли, все это всегда затрагивает нашу личность, а все остальное — абстрактные рассуждения. Наша жизнь — это прежде всего наши отношения с другими людьми, и никто тут меня не переубедит. И только благодаря этому мы способны ощутить полноту жизни! Держу пари — Эйнштейн уделял своим женам и подругам гораздо больше времени, чем теории относительности.

Вот мы, мы знакомы уже больше трех десятилетий, и втайне я действительно горжусь этим: мы сберегли наши отношения вопреки всем жизненным трудностям. Много ли найдется таких людей, кто сохранил дружбу так надолго? Тем более пронес ее через критическую фазу, между двадцатью и тридцатью, когда появляются мужья, дети, жизненные приоритеты сдвигаются и неизбежно приобретают новое направление. Это касается и друзей, и просто знакомых.

Жаль только, что я не знакома с дочкой Додо, которую видела один-единственный раз, тогда ей как раз сравнялось две недели. При этом я часто предлагала Додо привезти ее на пару дней ко мне, я действительно была бы рада, я люблю возиться с девчонками, может быть, потому, что во мне самой осталось много девчоночьего. Надеюсь, Ахим не забудет, что Мириам должна ходить на уроки фортепиано, и проследит, чтобы по вечерам она не сидела слишком долго перед телевизором. А впрочем, ну их! Я свободна и не желаю забивать себе голову их проблемами, сами как-нибудь разберутся.

Додо откидывает спинку кресла. Намаялась, бедняга. Не выпуская из руки моего «принца», она прикрывает глаза. Она всегда это умела — засыпать в любой ситуации, даже под грузом забот.

Я поворачиваюсь к Клер. До сих пор мы едва обменялись парой слов. Опять роется в бумагах? Что это ей так срочно понадобилось? Нашла время… Спокойно, расслабься, будь умницей. У нее и правда полно хлопот с ее галереей, которая, судя по всему, процветает. Даже «Пиннебергер тагеблатт» время от времени пишет о ее вернисажах и художниках, которых раньше никто и знать не знал и которых она раскрутила. Она специализируется на американцах и, кажется, набила руку на открытии новых талантов. Надеюсь, хоть в эти дни она не собирается работать?!