Одиссея стрелка - Ирвин Шоу

- Думаю, что нет. - Новак подошел к своей койке и вытащил блокнот для писем. - Все началось еще в Майами четыре недели назад. Вы разве не заметили?

- Заметил, - проговорил Уайтджек.

- Поговорили бы с ним. - Новак начал писать письмо. - Вы с ним приятели. Как-никак нам вместе в бой идти. Нехорошо - проходит мимо и в упор не видит. А может, он все это время пьет?

- Нет, он не пьет.

- Поговорили бы с ним.

- Может, и поговорю. - Уайтджек сел. - Может, и поговорю. - Он уныло посмотрел на свой живот. - С тех пор как я попал в армию, я разжирел, как свинья. Когда я принимал присягу, у меня была талия двадцать восемь с половиной дюймов. А теперь - тридцать два и три четверти, ни больше, ни меньше. Армия... Наверное, не стоило в нее вступать. С моей профессией и в резерве можно было сидеть, да к тому же я - единственный кормилец больной матери.

- Зачем тогда вступали? - Стаис подал голос.

- О-о, - улыбнулся в ответ Уайтджек, - проснулись. Ну как самочувствие, получше, сержант?

- Спасибо, получше. Зачем же вы вступали?

- Ну... - Уайтджек поскреб щеку. - Понимаете, я все ждал и ждал. Сидел в своей хижине в горах, старался не слушать радио и все ждал да ждал и в конце концов спустился вниз к матери и сказал: "Мэм, я не могу больше ждать", - и вступил.

- Когда это было? - спросил Стаис.

- Через восемь дней, - Уайтджек опять улегся, взбив подушку, - через восемь дней после Пирл-Харбора.

- Сержант, - сказал Новак, - сержант Стаис, вы не обидитесь, если я напишу моей девушке, что вы грек?

- Нет, - сказал Стаис мрачно, - не обижусь. Только, знаете, я родился в Миннесоте.

- Знаю, - сказал Новак, продолжая старательно писать, - но ваши родители из Греции. Моей девушке будет очень интересно - надо же: родители из Греции, а вы Грецию бомбили, и сбили вас там.

- Что еще за девушка? - поинтересовался Уайтджек. - Помнится, ты говорил, что она закрутила с техником-сержантом во Флашинге, Лонг-Айленд.

- Это верно, - примирительно ответил Новак, - но мне все еще хочется думать о ней как о моей девушке.

- Те, что остаются дома, - сумрачно сказал Уайтджек, - они-то и получают все нашивки и всех девчонок. Мой девиз: с глаз долой - из сердца вон, и никаких писем.

- А мне приятно писать этой девушке из Флашинга, Лонг-Айленд, - сказал Новак смущенно, но с оттенком упрямства. Потом повернулся к Стаису: Сколько же дней вы пробыли в горах, пока греческие крестьяне не нашли вас?

- Четырнадцать, - ответил Стаис.

- И сколько среди вас было раненых?

- Трое. Из семи. Остальные умерли.

- Может, ему не хочется говорить об этом, Чарли? - вмешался Уайтджек.

- О, извините. - Новак поднял глаза, и на его молодом невыразительном лице проступило явное огорчение.

- Да ничего, - сказал Стаис, - я не против.

- А вы сказали им, что вы тоже грек? - спросил Новак.

- Сказал, когда наконец объявился тот, что говорил по-английски.

- До чего нелепо, - протянул Новак задумчиво, - быть греком, бомбить Грецию и не знать языка... А можно, я напишу своей девушке, что у них была рация и они связались с Каиром?

- Она девушка техника-сержанта из Флашинга в Лонг-Айленде, - монотонно проговорил Уайтджек. - Чего бы тебе не смотреть правде в глаза?

- Мне так больше нравится, - ответил Новак с чувством собственного достоинства.

- Да, пожалуй, можно написать, что у них была рация, - сказал Стаис. Это было так давно. Через три дня ДС-3 нашел окно в облачности и сел. Все время лил дождь и перестал всего минут за тридцать до темноты, так что, когда самолет приземлился, брызги поднялись футов на пятнадцать вверх. Мы кричали от радости, но ни один из нас не в силах был подняться с места, ни один из нас, потому что от слабости никто не мог стоять.

- Об этом обязательно надо написать моей девушке, - сказал Новак, - от слабости никто не мог стоять.

- Потом снова пошел дождь, поле стало сплошным месивом, грязь по колено, и когда наконец в ДС-3 забрались все, взлететь не удалось.

Стаис говорил спокойно и задумчиво, словно был один и обращался к себе. - Мы просто увязли в этой греческой трясине. Тогда пилот, капитан, вылез и огляделся: льет дождь, вокруг стоят крестьяне и дружелюбно улыбаются, и никто ничего не может сделать. И тут он начал ругаться и ругался минут десять. Он был родом из Сан-Франциско и уж что-что, а ругаться умел. Потом все начали ломать ветки с деревьев в лесу вокруг пастбища, даже те из нас, кто еще час назад совсем не мог стоять. Завалили мы эту громадину ДС-3 ветвями и сели дождь пережидать. Так вот сидели в лесу и молились, чтобы ни один немецкий патруль не вылез в этакую непогоду. В те три дня я выучил пять слов по-гречески.

- Какие? - спросил Новак.

- "Vouno", - что значит "гора", "Vrohi" - "дождь", "Theos" - "бог", "Avrion" - "завтра" и "Yassou" - это значит "прощай".

- Yassou, - произнес Новак, - прощай.

- Потом вышло солнце, и начало парить. Все молчали. Сидели и глядели, как подсыхает трава. Потом кое-где лужи исчезли, а потом затвердела грязь. Забрались мы тогда в ДС-3, а греки стали тянуть, толкать машину, и наконец мы выкарабкались оттуда. А те крестьяне стояли внизу и махали руками, как будто провожали нас на Центральном вокзале в Нью-Йорке. Не пролетели мы и десяти миль, как оказались прямо над расположением немцев. Они дали по нам несколько залпов, но промазали. Лучшая минута во всей моей жизни была та, когда я укладывался на койку в каирском госпитале. Целую минуту я просто стоял рядом с ней и смотрел на простыни. Потом лег, очень медленно.

- А что стало с греками? Вы что-нибудь о них знаете? - спросил Новак.

- Нет, - ответил Стаис. - Наверное, они все еще там. Ждут. Надеются, что мы когда-нибудь вернемся.

В наступившем молчании слышался только скрип пера Новака. Стаис думал о трех греках с худыми, темными лицами горцев. Такими он их видел последний раз: машут руками, постепенно отдаляясь и исчезая среди кустарника на короткой зеленой траве горного пастбища, у самого Эгейского моря. Они были приветливы и полны желания услужить, а в глазах затаилось такое выражение, будто они ждут смерти.

- Сколько у вас на счету вылетов? - спросил Новак.

- Двадцать один с половиной, - ответил Стаис. Он улыбнулся. - Последний я посчитал за половину.

- А сколько вам лет? - Новак, очевидно, старательно описывал все, заслуживающее внимания, девушке техника-сержанта.

- Девятнадцать.

- Вы выглядите старше, - сказал Уайтджек.

- Да, - ответил Стаис.

- Значительно старше.

- Да.

- А сами вы сбили хоть один самолет? - Новак поглядел на него застенчиво, его мясистое красное лицо было неуверенным и смущенным, как у мальчишки, задающего сомнительные вопросы о девочках. - Лично вы?

- Два, - сказал Стаис, - лично.

- И что вы чувствовали?.

- Оставь ты его в покое, - сказал Уайтджек, - у человека глаза слипаются от усталости.

- Я почувствовал облегчение, - сказал Стаис. Он постарался вспомнить, что действительно почувствовал, когда дал очередь и "фокке-вульф" задымился, как вонючая дымовая шашка, и немецкий пилот еще какой-то миг неистово боролся, пытаясь сбить огонь, а потом перестал неистово бороться. Разве такое кому-нибудь расскажешь, самому и то словами не вспомнить. Узнаете, - сказал он, - и довольно скоро. В небе до черта немцев.

- Япошек, - вставил Уайтджек. - Мы собираемся в Индию.

- В небе до черта япошек.

Все приумолкли, и только эхо от слова "япошек" прошелестело в длинной притихшей комнате над пустыми рядами коек. Стаис почувствовал прежнее пошатывающее головокружение, то, которое начинается где-то за глазными яблоками и происхождение которого врач в Каире объяснил голоданием, шоком, пережитыми опасностями или всем этим, вместе взятым. Он лег на спину, стараясь не закрывать глаз, потому что, когда он закрывал их, головокружение становилось сильней, а пошатывание просто непереносимым.

- Еще один вопрос, - сказал Новак. - А как парни?.. Боятся?

- И вы испугаетесь, - сказал Стаис.

- Ты и это напишешь девушке из Флашинга? - ехидно спросил Уайтджек.

- Нет, - ответил Новак спокойно, - это я для себя.

- Если вы хотите спать, - сказал Уайтджек, - я этого фермера заставлю заткнуться.

- Да нет, - сказал Стаис, - я рад поговорить.

- Вы с ним поосторожней! - сказал Уайтджек. - А то он начнет рассказывать о своей девушке из Флашинга.

- Послушаю с удовольствием, - сказал Стаис.

- Что тут странного? Мне действительно хочется говорить о ней, - сказал Новак. За всю мою жизнь я не знал девушки лучше этой. Я бы женился на ней, если бы мог.

- А мой девиз, - сказал Уайтджек, - никогда не женись на девчонке, которая ложится с тобой с первого раза. Сто против одного, что она уже не чиста. Со второго раза - это, конечно, уже другое дело. - Он подмигнул Стаису.

- Я был во Флашинге, Лонг-Айленд, на пятинедельных курсах аэрофотографов и жил при ХСМЛ [христианский союз молодых людей], - сказал Новак.

- В этом месте я обычно ухожу. - Уайтджек слез с койки и стал натягивать штаны.

- В ХСМЛ было прекрасно: на каждые две комнаты - ванная, отличная жратва, - серьезно говорил Новак, обращаясь к Стаису, - но должен признаться, мне было одиноко во Флашинге, Лонг-Айленд.