«Инженеринг» Жюля Верна - Вера Харченко

Дело даже не в том, что презирать ручной труд — признак «холуйства». Дело в том, что самые ценные мысли приходят не во время конференций и не в процессе чтения чужих трудов, хотя все это тоже необходимо, а во время черновой работы непосредственно с материалом. Идеи просачиваются в голову через руки. Так что «уметь» — это еще и по-настоящему «знать», более того, пополнять копилку — не только собственных — знаний. Настоящего инженера, настоящего ученого тянет к материалу. Это видно по поведению героя другого романа — доктора Клоубонни, который далек от инженеринга, однако ведет себя как ученый, всем интересуется, все хочет лично отнаблюдать, испытать («Путешествие и приключения капитана Гаттераса»). Доктор в одном романе, инженер в другом, но оба они обнаруживают черты исследователя. Получается, что высший профессионализм нуждается в постоянно действующей исследовательской компоненте. Мы привыкли к проекции «профессия для науки», но, оказывается, весьма актуальна сейчас и обратная связь: «наука для профессии».

Теперь попробуем лингвистически отследить и продемонстрировать уровень Сайреса Смита. Воспользуемся для этого идеей каталогов, предложенной Умберто Эко и подхваченной Александром Жолковским[8]. Перечни технических терминов даны в романе, разумеется, с пояснениями: что именно используется и зачем, из каких деталей состоит, и все это без поправки на детское восприятие. Такие «каталоги», энциклопедические справки встречаются на всем протяжении романа, только в последней части их меньше, когда напряжение сюжета усиливается перед финалом. Итак, что знает инженер Сайрес Смит, какими понятиями свободно владеет?

Как человек практический, Сайрес Смит решил обработать жир содой. Добыть соду оказалось не так уж трудно. Море выбрасывало на берег очень много водорослей — кремнистые фукоиды, морской мох и другие. В первом случае путем обезуглероживания получают натуральную или пудлинговую сталь, а путем добавления к чистому железу углерода — томленую сталь. (Как раз такую сталь Сайресу Смиту и хотелось выплавить… И Сайрес Смит с компасом в руке пошел вперед, указывая дорогу.) Почти все деревья, растущие тут, в лесу, уже встречались им на озере и на плато Кругозора. Были тут деодары, дугласы, казуарины, камедные деревья, эвкалипты, драцены, гибиски, кедры и деревья других пород…

Конечно, и моряк Пенкроф, и журналист Гедеон Спилет весьма подкованы, соответственно, в морском деле и в биологическом (названия представителей флоры и фауны), но по тексту романа чувствуется, что названия эти знакомы и инженеру, компетентность его неоспорима. Приведем такие «каталоги» обозначений, причем обозначений строго научных. Мало того, что растения поименованы — тут же сообщается, к какому разряду они относятся. …На грядках росли салат, картофель, щавель, репа, редька и другие крестоцветные. Птиц же было множество: жакамары, куруку, трагопаны, тетерева, маленькие и большие попугаи, какаду, фазаны, голуби и сотни других пернатых. Не было дерева без гнезда, не было гнезда, из которого не доносилось бы хлопанье крыльев!

Инженеру принадлежит мысль, что мощное разнообразие флоры и фауны свидетельствует, что этот остров был частью материка, а это уже работает на сюжетную линию повествования. Так что перечни, «каталоги» демонстрируют не только познания героев романа: инженера, журналиста, моряка. Нет, они работают и на сюжет, пополняя коллекцию тайн острова и приближая кульминацию, развязку повествования.

Писателя, кстати, упрекали, что он соединяет несоединимое, что на одной широте не могут встречаться такие растения, как… и такие животные, как… Но, во-первых, по замыслу автора «таинственный остров» выступал как модель всей земли, своего рода кладезь, каталог богатств, щедро и безвозмездно дарованных нам природой, а во-вторых, художественный текст, даже не фантастического разлива, по природе своей условен, о чем пишет К. Г. Фрумкин, критикуя «экспертократию» за смакование ошибок художественных текстов[9]. Невозможно, оказывается, просто быть инженером. Инженер, повторим, — это всегда немного (или много!) ученый, такова специфика самой профессии. И писатель, благодаря которому, по мысли К. Андреева, в литературу пришел новый герой — инженер, изобретатель[10], сам становился ученым-энциклопедистом. Свидетельством тому многочасовая работа в библиотеках, музеях, двадцать тысяч тетрадей с записями открытий, общение с инженерами и путешественниками, изобретателями и писателями, географами и полярниками… Отсюда и первая легенда: писал, мол, не выходя из кабинета. Да нет, Жюль Верн тоже путешествовал, пока пуля невменяемого племянника не повредила ногу. А насыщенность романов такова, что в обществе циркулировала и вторая легенда: пишет, мол, все это не один человек, а целое географическое общество. Вспоминается, однако, прелестный афоризм, сказанный в Воронеже во время свободной дискуссии на защите профессором Г.Ф. Ковалевым в отношении словаря В. И. Даля: коллектив не сделает — человек сделает.

«Предметное» повествование в романе сопровождается процессуальным, что характеризует технический склад ума главного героя повествования. Будь у Сайреса Смита одна только серная кислота, и то он мог бы, обработав ею какое-либо вещество вроде тюленьего жира, выделить из этой смеси глицерин, а затем, залив полученное соединение крутым кипятком, он без труда высвободил бы из него олеин, пальметин и стеарин. Но для упрощения дела Сайрес Смит предпочел омылить жир раствором извести.

Итак, перечни минералов ли, животных ли, растений у писателя внушительные, что отчасти продиктовано, повторим, сюжетом. Но обратим внимание еще на одну особенность этих перечней, «каталогов». На известное читателю (стеарин, голуби, кедры) писатель не преминет нанизать неизвестное (пальметин, куруку, деодары), интригуя феноменом новизны, который сейчас стал предметом особой научной дисциплины — кайнэрастии[11]. Конечно, встречаются списки и со всеми общеизвестными обозначениями, и со всеми абсолютно неизвестными, как в следующем контексте: Среди этих раковин были фазианеллы, сверлильщики, тригонии и много других. Но преобладает у Жюля Верна как раз нанизывание неизвестного на давно и хорошо усвоенное.

А мы знаем ли хотя бы обезьян? Да ведь это обезьяна, макака, сапажу, мартышка, орангутанг, бабуин, горилла, сагуни! <…> Какой она была породы — шимпанзе, орангутанг, горилла или гиббон — неизвестно, но относилась она к человекообразным обезьянам <…> Это был орангутанг, а орангутангам не свойственны ни кровожадность бабуина, ни легкомыслие макаки, ни нечистоплотность сагуина, ни непоседливость маго, ни дурные наклонности павиана!

Вчитываясь в эти контексты, мы замечаем списочные добавления не только к изначальному «каталогу», но также добавления выразительно упакованных знаний. Первая упаковка: какие обезьяны относятся к человекообразным, а вторая «знаниевая» упаковка: каковы особенности почти каждого вида из только что перечисленных.

Интересно в романе еще вот что. При сдержанной, «мужской» образности, при подчас банальных метафорах и сравнениях роман благодаря в том числе и «каталогам» воспринимается не только познавательно, но и эстетически. Здесь мы сталкиваемся с феноменом, о котором писал географ Н. Н. Михайлов: «Мы в одно время получаем эстетическую и познавательную ценности, которые тесно связаны в самом предмете и в акте восприятия и соображения. Знание излучает свет поэзии»[12].

Роман учит наслаждаться многообразием мира. Если в одном месте эвкалипты просто перечисляются среди других древесных пород, то далее раскрывается уникальная особенность этих деревьев: Нет на свете ничего чудеснее и своеобразнее этих огромных деревьев из семейства миртовых, листья которых повернуты ребром к свету и не загораживают солнечных лучей, доходящих до самой земли! Это уже поэзия не только знаний, но и мироздания.

…И получили железную крицу с корявой губчатой поверхностью; это железо еще надо было проковывать… А еще дальше Герберт приметил несколько лардизабаловых деревьев, — из их гибких ветвей, вымоченных в воде, получаются превосходные канаты…

Это был ягуар… Герберт узнал кровожадного соперника тигра, еще более опасного, чем кагуар, который всего лишь — соперник волка!

Представим еще одну упаковку сведений. Само собой разумеется, у Сайреса Смита не было ни чесальной, ни трепальной, ни гладильной, ни прокатной, ни сучильной, ни прядильной машины, ни механической прялки, чтобы прясть шерсть, ни ткацкого станка, чтобы изготовить ткань, и ему пришлось обойтись самыми простыми средствами, так чтобы не ткать и не прясть. По существу, это фотография целой фабрики, демонстрирующая и сложность, и последовательность производственных процессов.