Это просто цирк какой-то! - Лора Радзиевская

Еще в том городе было море, и по понедельникам, когда в цирке выходной, артисты большой компанией ходили купаться, а меня всю дорогу к морю по очереди несли на плечах. На пляже цирковые обязательно разыгрывали маленькое акробатическое представление с кульбитами и стойками на руках, со шпагатами и сальто, а веселые загорелые продавцы кукурузы и чудесной крошечной, прозрачной от жира рыбки по имени сайка восхищенно цокали языками, ставили перед нами ведра с горячими початками и клали куски газеты с горками крупной соли: «Та берите, берите, не надо грошей! То ж задарма цирк же ж настоящий!» Взрослые смеялись, играли в преферанс и пили вино, а меня усаживали в вырытый в теплом песке «бассейн», который быстро наполнялся водой. Она была соленая и немножко пахла йодом, я ее слизывала с ладошки – это был вкус счастья.

Потом уже мама рассказывала, что именно в этом городе я, оказывается, родилась: довольно поздние роды обещали быть непростыми, и мамочка специально поехала рожать в другой город, в роддом, где главврачом служила ее давняя знакомая, известный во время войны полевой хирург, вернувшаяся в мирное время к довоенной специальности акушера-гинеколога.

Может быть, потому я, родившаяся у моря, так люблю Большую воду всю жизнь и мечтаю на закате, так сказать, дней оказаться там, «в глухой провинции»? Провинцию мечты, кстати, я увидела на самых первых гастролях, но об этом позже.

Каждый день, пока мама гримировалась перед выходом на манеж, я сидела рядом в персональном высоком креслице и, затаив дыхание, разглядывала роскошные коробочки с разноцветным гримом, блестящую пудру и чудесные накладные ресницы. Мне казалось, красивее очень яркого циркового грима ничего на свете быть не может, и я мечтала все это немедленно намазать и наклеить на себя. Но, увы, по малости лет не могла самостоятельно взобраться на креслице, чтоб дотянуться до гримерного столика и вожделенных коробочек. Несколько раз пробовала, но кресло неизменно валилось с грохотом. Да и мама почти все время была рядом, кроме тех минут, что длился ее номер «Гимнасты на першах[2] и лестницах». Но и тут меня не оставляли в гримерке одну: я сидела на руках у кого-нибудь из артистов, стоявших за кулисами, и смотрела из-за форганга[3], как мама взлетает вверх по першу, как становится в стойку на руках на высоте примерно третьего этажа, слушала аплодисменты зала… Для меня все сливалось в яркую волну звука и цвета, которая несла с собой необъяснимую радость и восторг, – и я хлопала в ладоши вместе с публикой.

Однажды маму вызвал дядя Костя Коротков, директор цирка (надо же, я всю жизнь помню фамилии и имена людей из моего циркового детства), и она неосмотрительно оставила меня с альбомом и цветными карандашами в гримерной одну: «Посиди пять минут, доня, я сейчас вернусь, а пока позову тетю Таю, она побудет с тобой». «Отлично, – подумала доня, – надо идти, пока не появилась Тая, я все успею». И рванула из гримерки по давно присмотренному маршруту туда, куда строго-настрого запрещалось ходить: к зверям. Меня не заметили, время было самое удачное – вечер понедельника, у артистов выходной, на конюшне и в зверинце сумрачно и тихо, только с легким топотом переступают в денниках лошади и шумно фыркает слон. Но мне нужно было дальше, за конюшню и слоновник, меня кое-кто ждал.

…Я помню атласный бок настолько глубокого шоколадного цвета, что он казался черным. Протиснувшись между прутьями, я обняла большое и теплое, разглядывала шерсть с расстояния в десять сантиметров и отчетливо видела еще более темные красивые пятна на шелковой шкуре. Шерстинки лезли в рот, и я вытирала губы платочком с вышитой в уголке ромашкой. Под блестящей шерстью громко тукало что-то очень сильное: «Ток-тук, ток-тук», – и моя голова поднималась и опускалась в такт мерному дыханию зверя. Янтарные глаза спокойно смотрели на меня, потом закрылись, и я услышала мощное «гррруммм»…

Нас разбудили шум и яркий свет, чьи-то сильные руки оторвали меня от Катьки и вытащили из клетки. Впервые в жизни я весомо огребла по заднице, мама плакала и одновременно целовала мое лицо, и пахло от нее чем-то лекарственным.

Только через десять лет она рассказала мне, как прибежала в кабинет директора испуганная наездница Тая, как они вдвоем метались по большому пустому зданию цирка, как примчавшийся на мамины крики цирковой люд обшаривал зрительный зал, столовую, площадку оркестра, гримерки, которые никогда не запирались. Как артисты опрашивали людей на улице возле цирка, хотя пожилая дежурная в фойе клялась, что светловолосая девочка в желтом платьице не выходила из здания, как дрессировщик и наездники переполошили слонов в слоновнике и лошадей на конюшне, заглядывая во все углы. И как десятки рук мигом переворошили сено, лежащее за денниками, и как иллюзионист открывал один за другим все свои волшебные сундуки. И как кто-то выдохнул: «Мы не смотрели у хищников», – и все побежали к двери в зверинец и увидели, что она открыта.

Катька была совсем молодой пантерой (точнее – леопардом, темноокрашенный меланист, так их называют), почти ребенком. Выросла она в цирке, была дружелюбна со всеми и готовилась через пару месяцев влиться в большой аттракцион. Но все равно, обыскав все клетки и разбудив дремавших после обеда зверей, в секцию молодняка вошли только дрессировщик Егор с крюком для подачи мяса хищникам, мама и опытный служащий зверинца с пистолетом. Весь поисковый отряд остался шепотом вопить за дверью.

– Ты на ней расположилась, как в кресле. И спокойно спала. А у меня на какие-то секунды зрение напрочь отключилось, да и вообще восприятие отмерло, опомнилась только в тот момент, когда Егор передал тебя, сонную, мне…

Мама смотрит в окно и кусает губы. А потом вдруг спрашивает:

– Дочь, ты никогда не задумывалась, почему у нас нет кошки? Твоя бабушка их нежно обожает, во дворе с десяток ничейных мурзиков и мусек подкармливает. Но дома – никаких кошек. Не могу я, до сих пор не могу…

Я прекрасно помню, как добрая Катька успела лизнуть мою ногу огромным теплым языком. И помню недоумение в ее сонных глазах: так хорошо было, так уютно лежали, чего вы, люди? А вот как такой мелкий ребенок – и четырех ведь мне не было – безошибочно угадал, к какому именно зверю можно залезть в клетку, мне не очень понятно и сейчас. Катьку я видела всего раз во время экскурсии по помещению молодняка, а других львов, тигров, ягуаров и медведей мне показывали неоднократно. Почему-то каждый рабочий аттракционов с хищниками считал своим долгом посадить меня на плечи и отнести в зверинец.

Достаточно большое расстояние между прутьями клетки и исполнение заветного желания привалиться к атласному боку красивого доброго зверя привели к катастрофе и к первому, но очень четкому осознанию того, что за все придется платить. А за хорошее – платить дорого. Так и случилось. В большом кабинете, куда меня принесли, мама и дрессировщик с директором цирка допили на троих оставшийся корвалол, и мама сказала:

– Все. Ребенок должен жить нормальной жизнью. Безопасной. Дома.

А директор цирка дядя Костя, одышливый, полный, держась за левую сторону груди, вытер большим клетчатым платком лоб и добавил:

– Особенно такой ребенок…

Вскоре за мной приехала бабуля. Слезы, обещания больше никогда так не делать, мольбы – ничего не помогло. Мама осталась непреклонной.

Так моя жизнь радикально изменилась в первый раз: я потеряла будущее, обычное будущее каждого циркового ребенка, если он по физическим параметрам годится для манежа и родители не хотят ему иной судьбы. Правда, цирковой ребенок и сам должен любить манеж, иначе тяжелая и радостная цирковая работа будет просто тяжелой. Каторгой. Мне приходилось видеть несчастных продолжателей известных цирковых династий, мечтавших любыми путями сбежать в обычный мир, оставив манеж. Душераздирающее зрелище.

Так вот, если бы не случай с Катькой, лет с пяти со мной бы стали заниматься руководитель маминого номера, все партнеры и сама мама. Примерно к семи годам меня ввели бы на исполнение нескольких трюков (публика очень любит, когда на манеже рядом с родителями работают детки), я училась бы утром и работала вечерами, меняя по шесть или восемь школ за учебный год, потом поступила бы в цирковое училище, где мастера подобрали бы мне жанр по способностям и данным, окончила бы его, стала бы ездить по Союзу…

И, разумеется, сейчас не писала бы эти строчки.

Привезенная домой, я проплакала пару суток, но детская память удивительна и, наверное, милосердна: вместо того, чтоб заполучить стойкий невроз, проснувшись однажды утром, я напрочь забыла цирк. Ждала маму – да, грустила, когда она уезжала снова, – да, но почему-то не помнила совсем ни гастролей, ни людей, с которыми мне было так здорово, ни того своего счастья – как будто погасили свет. Очевидно, психика таким образом уберегалась от травмы потери.