Современная нидерландская новелла - Белькампо

Однако же Рейссен располагал всем, что могло обеспечить ему полнейшую самостоятельность и независимость.

В городе было и дерево, и глина для построек, там пряли и ткали, вокруг хватало полей и лугов, хватало торфа. Лишь раз в тридцать лет приходилось ездить в соседний город за жерновами.

Горожане образовывали замкнутый мирок. На тех, чьи предки приехали из других мест, веками показывали пальцем. И о рейссенцах, перебравшихся в другие места, тоже сплетничало не одно поколение.

Река Регге издревле была судоходной, но никто из рейссенцев этим никогда не пользовался, судоходство находилось в руках жителей Энтера. В англо-голландских войнах, которые велись на море, рейссенцы тем более не участвовали.

За исключением Адама Лангенберга, хоть сколько-нибудь известные люди в Рейссене не проживали, да это и к лучшему, ибо они всегда вызывают беспорядки, опасные для размеренного образа жизни.

Духовная жизнь, основанная на вечной и непоколебимой вере, и экономика, зиждущаяся на еще более вечных и непоколебимых законах природы, помогли Рейссену сохраниться в неизменности на протяжении многих столетий. Наиболее полно взгляд жителей Рейссена на мир выражен фразой, которой они с незапамятных времен отвечают на вопрос, как идут дела: «Да как вам сказать? То туда, то сюда». Это означает, что дела потихоньку идут.

Но всегда ли так будет и впредь? Не случится ли однажды, что они пойдут не туда, а только сюда или не сюда, а только туда?

В человеке есть что-то от бумеранга. Отважно бросает он себя в жизнь на головокружительную высоту, но, достигнув этой высоты, неизменно оглядывается назад, и однажды желание вернуться превозмогает желание подняться еще выше.

Вот и я после многолетнего кружения в заоблачных далях воротился в Рейссен моей юности.

Тот же шелест вереска, тот же шум сосен, та же мирная возня с растениями и животными, та же спокойная решительность бытия — то, что в детстве я безотчетно воспринимал как счастье, вновь окружало меня со всех сторон. Я вновь находился среди людей, готовый каждый час вести неторопливые и мудрые беседы, наука вновь ограничивалась местным врачом и местным учителем, а что касается искусства, то я точно знал, где стояло единственное в радиусе пятнадцати миль пианино. У пекаря на Большой улице, чей род знавал и лучшие времена, висели две картины Сполера, а в Остерхофе, здешнем замке, сохранился прижизненный портрет принца Морица. Стихи сочинялись только про николин день[1]или для рекламы в еженедельной газете.

Мне дали местечко в городском магистрате, тепленькое местечко. Оно обеспечивало мне не только уважение сограждан, но и небольшой доход. Однако это не помешало мне поселиться на Большой улице, в старом доме с большим подвалом и большим чердаком, с большим садом и большими липами. Бумеранг вернулся в исходную точку. Да, я даже ночевал снова на чердаке, где спал еще мальчишкой, а потом юношей, во время долгих студенческих каникул, в комнатке, расположенной выше всех домов Большой улицы, напротив церкви. Когда я умывался или натягивал брюки, я смотрел поверх домов на церковь, на вершины деревьев и на большой кусок неба.

Юношей я при этом думал: вон там, далеко и высоко, лежат охотничьи угодья моей жизни, облака и звезды заменяют булыжники на мощеных дорогах; теперь, вернувшись, я глядел туда, в основном чтобы порадовать свои глаза. Большую часть дня я проводил в беседах у ограды или у калитки. Ведь всегда найдется повод поболтать о чем-то либо о ком-то. В независимом городе не только есть все что угодно, но и происходит все что угодно. А обсуждение недостатков ближнего также является признаком мудрости, главное — точно определить, какие поступки совершил тот или иной человек и почему он их совершил, ибо это и есть наиприятнейшая сфера мудрости. Ну и, конечно, выставить в выгодном свете себя.

И в Рейссене свои приверженцы были у каждого греха: у сребролюбия, у зависти, у плотских утех.

Мне было забавно замечать, как пороки растут вместе с людьми, как маленький изъян у бывшего школьного друга становится огромным, словно дерево, и затеняет все прочие черты характера. Я видел пороки, тщательно скрываемые родителями, но снова обнаженные в детях. И наоборот, у порочных родителей появлялись добродетельные отпрыски, так что я однажды подумал: «Не отражается ли в детях то, чего не хватает их родителям, что в родителях не воплотилось?» Это, разумеется, неверно, но все же странно, что у кого-то возникают вроде бы неверные мысли.

Меня уважали все, кроме тех, кого я ненавидел, меня даже почитали как обитателя большого дома. Я сосуществовал с семью тысячами людей и вполне отдавал себе в этом отчет, мне хотелось, чтобы так и было до самого конца: предо мною разливалось море уюта.

Рядом, в доме со ступенчатым фронтоном, построенном в 1664 году — некогда он был свидетелем четырехдневной морской битвы и потому вызывал у меня в детстве романтическое благоговение, — жил учитель, эдакий местный Сваммердам[2], который словно бы все еще пребывал в атмосфере семнадцатого века. Он изучал всевозможные творения природы и размышлял над ними; у него было даже что-то вроде музея: несколько комнат в доме он заполнил всякими диковинными редкостями, и о каждой своей новой находке письменно сообщал самому Тейссе[3].

Была у него и толстая книга обо всех растениях, полезных и вредных. По поводу вредных растений жители Рейссена лишь головами качали. Зачем умному человеку, рассуждали они, иметь дело с вредными растениями? Вырвал бы их — и дело с концом!

Наши садовые участки граничили друг с другом, и часто, работая в саду, он показывал мне только что найденное необычное насекомое или отложенные этим насекомым яйца. Я любил слушать его рассказы о животных и растениях, а иногда он весьма к месту вставлял в эти рассказы и замечания о людях.

Как-то вечером мое уютное чтение прервали пронзительные крики, доносившиеся из соседнего дома. Наши дома не примыкали друг к другу, между ними был узкий проход, называвшийся в Рейссене дорожкой. Лишь очень сильные звуки долетали из одного дома в другой. Я помчался к соседу и увидел, что он старается привести в чувство свою бледную как полотно супругу, то ли упавшую, то ли усаженную в старинное кресло. Заметив меня, он пожал плечами: дескать, загадка. Лоб и виски супруги уже были смочены водой, сосед тер ее ладони. Я быстро снял с нее туфли, а потом разулся сам, подумав, что единственное надежное средство — это мои собственные холостяцкие носки. Ведь надо было возможно скорее узнать причину ее обморока. Средство подействовало тотчас. Она открыла испуганные глаза и, прерывисто вздыхая, выдавила шепотом:

— Та-кое стран-ное жи-вот-ное в спаль-не!

Одного взгляда хватило, чтобы мы, мужчины, достигли полного взаимопонимания. С одной стороны, женщина, супруга одного из нас, которую нужно поддержать, уберечь от второго обморока, а с другой стороны, животное, которое нужно поймать, сохранить для музея. Выбор был нелегким и мучительным. В любом случае необходимо хоть что-то предпринять, и вот, едва лишь возвращенное сознание кое-как укрепилось в женщине и к ней снова вернулось некоторое душевное спокойствие, мы поспешили в спальню. Возле самой двери мы оба затихли. Вошли внутрь. Чуть не вскрикнув, мой сосед показал пальцем на изголовье кровати. Да, на одной из подушек сидело животное, напоминавшее темную кучу земли возле кротовой норы. Было слишком темно, чтобы разглядеть животное как следует. Крылья у него вроде бы отсутствовали, по крайней мере не годились для полета, а может, это были хвосты? И сколько же у него лап? Да уж не меньше четырех. Тело плоское или длинное? Этого мы определить не могли, животное не шевелилось. И как оно передвигается, тоже непонятно.

Сначала поймать, а затем уж рассматривать! Сосед бесшумно отступил назад и так же бесшумно прокрался вперед с большим сачком. Осторожное движение, удар, поворот — и животное внутри. Торжественно, не заботясь о смятых подушках, мы понесли свою смирную добычу вниз по лестнице.

— Вот оно, вот оно! — крикнул Хендрикс (такова была фамилия учителя), вероятно стремясь успокоить супругу, но госпожа Хендрикс издала новый вопль и убежала в сад.

— Ну и ладно, — сказал Хендрикс, — свежий воздух пойдет ей на пользу, если, конечно, ей на голову не свалится груша.

Был сентябрь, за домом Хендрикса росло высокое раскидистое грушевое дерево, а семейная жизнь Хендрикса была не слишком счастливой. Он не мог простить супруге, что она считала его углубленное изучение природы вещей и вещей природы заблуждением разума. Ее обморок при виде странного животного Хендрикс расценивал как вполне заслуженное наказание.

Из своего музея он принес пустой аквариум, куда мы посадили пойманное животное, направив на него свет лампы, и велико же было наше удивление. Такого животного мы никогда не видели, как не могли припомнить и какого-либо похожего изображения или описания. Оно напоминало средневековый голландский военный корабль. Вместо киля у него были три лапы, расположенные посередине тела, а бойницами служили отверстия — штук по двадцать с каждого боку, — из которых могло мгновенно высунуться также некое подобие лап.