Шафранная мантия. (THE SAFRON ROBE) - Лобсанг Рампа

В направлении Лхасы? Это напомнило мне, что скоро я смогу вернуться в Поталу. У стен Норбу — Линга стояли монахи, наблюдая за сохнущим на земле бельем. Оно должно быть тщательно осмотрено и лишь потом собрано. Дело в том, что наши меньшие братья — насекомые — могли прогуливаться по лежащей одежде, и поэтому, сворачивая ее, монахи могли их раздавить. Одна уже мысль об этом заставляла буддийских священников вздрагивать и бледнеть.

Часто случалось, что маленький червячок прятался от солнца в складках лежащего белья. Обнаружив его, монахи бережно переносили незваного гостя в безопасное место, где человек не мог бы повлиять на его судьбу. Поэтому монахи то и дело подходили к сохнущей одежде, присматривались к ней и облегченно вздыхали, когда одно за другим крошечные создания оказывались вдали от опасности.

Постепенно кучи белья увеличивались, пока все оно не было собрано и подготовлено к тому, чтобы его отнесли в Поталу. Молодые послушники покачивались под своей свежевыстиранной ношей. Некоторые ничего не могли видеть перед собой из-за наваленного на них груза. Иногда слышались отрывистые крики, когда какой-нибудь малыш падал и ронял свою поклажу на пыльную землю или даже в прибрежную слякоть.

С высокой крыши донеслось низкое гудение раковин и звуки огромных фанфар. Окружающие горы многократно отражали эти звуки, и иногда казалось, что вибрации пульсируют внутри тебя, подолгу не утихая в твоей груди. Затем все вдруг замирало, и вокруг становилось так тихо, что можно было слышать стук собственного сердца.

Я покинул приятную прохладу тени дерева и стал пробираться сквозь кустарник. Идти было трудно. Не так давно, сидя у костра, я обжег левую ногу, и не успела она зажить, как сильный порыв ветра сорвал меня с крыши Поталы и бросил на склон горы, в результате чего обе ноги у меня оказались сломанными. Я ходил с трудом и на некоторое время был освобожден от выполнения своих обычных обязанностей. Однако моя радость была слегка омрачена тем, что мне теперь приходилось учиться «за двоих», искупая тем самым свое безделье.

Сегодня же — в день стирки — я был свободен от своих обязанностей и мог прогуляться и отдохнуть в Норбу-Линге. Из-за недуга я не мог возвратиться через главный вход вместе с высокопоставленными ламами и настоятелями. Каждый шаг давался мне с трудом. «Девяносто восемь, девяносто девять, сто…», — мысленно считал я, шагая. Остановившись у края дороги, я ждал, пока мимо пройдут ламы, монахи и странники. Дождавшись момента, когда никого не было поблизости, я прихрамывая перешел на другую сторону дороги и нырнул в кусты. Поднимаясь по крутому склону горы, я оказался над деревней Шо, а затем вышел на тропинку, пролегающую между зданием суда и Поталой.

Путь был труден, но прекрасен тем, что рядом в изобилии росли мелкие горные растения. Воздух стал прохладным, в результате чего мои недавно сломанные ноги начали нестерпимо болеть. Я подобрал край своей старой, изодранной мантии и присел на удобный камень, собираясь с силами и духом. В стороне Лхасы я увидел маленькие мерцающие огоньки — это были торговцы, расположившиеся на отдых под открытым небом. Индийцы часто пренебрегали возможностью остановиться на постоялом дворе. По правую сторону от себя я увидел сияющую реку, которая, казалось, делала в этом месте передышку на своем нескончаемом пути к Бенгальскому заливу.

— Ур-р, ур-р — раздался чей-то низкий голос, и небольшая пушистая голова уткнулась мне в колени.

— Ур-р, ур-р — как можно ласковее ответил я. Одно плавное движение — и большой черный кот сказался у меня на коленях, тыкаясь в меня мордочкой.

— Благородный Кис-Кис, — с трудом проговорил я сквозь пышную шерсть, — ты задушишь меня, если будешь проявлять ко мне столько внимания.

Осторожно положив руку ему на шею, я мягко отстранил его, чтобы лучше разглядеть. Большие синие, слегка косящие глаза уставились на меня. Его зубы были такими же белыми, как и облака, а широкие подвижные уши внимательно прислушивались к каждому звуку.

Благородный Кис-Кис был моим старым добрым другом. Уютно расположившись под развесистым кустом, мы с ним частенько разговаривали, поверяя друг другу свои опасения, разочарования и прочие жизненные невзгоды. Сейчас он делился впечатлением от повязок у меня на ногах, разводя и снова сводя большие лапы, мурлыкая все громче и громче. Еще некоторое время мы сидели вместе, а затем решили, что пора продолжать путь.

Пока я с трудом тащился вверх по склону, спотыкаясь от боли в поврежденных ногах, благородный Кис-Кис семенил впереди, гордо подняв хвост. Он то и дело исчезал за деревьями ближайшего подлеска, а когда я подходил к нему, резво выпрыгивал мне навстречу и игриво цеплялся за мою развевающуюся мантию.

— Погоди! Погоди! — воскликнул я, когда он в очередной раз бросился на меня. — Такое поведение не пристало командиру Кошачьего Подразделения Охраны.

В ответ он прижал уши, забрался по мантии мне на плечи, а затем снова спрыгнул на землю и скрылся в кустах.

Меня всегда забавляли наши коты. Мы использовали их в качестве охранников. Особым образом воспитанный сиамский кот намного свирепее, чем собака. Наши коты все время проводили у священных предметов. Когда какой-нибудь странник пытался прикоснуться к ним или, тем более, украсть, эти коты — всегда по двое — нападали на него и заставляли отказаться от своего замысла, угрожая вцепиться в горло. Коты-охранники были свирепы, однако я дружил с ними. С помощью телепатии мы могли общаться без всяких трудностей.

Наконец я достиг входной двери. Благородный Кис-Кис был уже здесь и энергично царапал когтями широкую доску деревянного порога. Когда я поднял щеколду, он толкнул дверь своей крепкой головой и исчез в дымном полумраке. Я последовал за ним, правда, не так быстро.

Это и был мой временный дом. Оказавшись здесь, я снова вспомнил о боли в костях, которая была такой нестерпимой, словно я пришел в Поталу из самого Чакпори. Я вошел в коридор, и знакомые запахи напомнили мне, что я снова дома. В воздухе витали ароматы благовоний, сожженных недавно по какому-то поводу. Кисло, горько и жгуче пахло ячье масло, которое мы сжигали в лампах, обогревавших небольшие помещения. В холодные дни масло застывало, и из него можно было лепить фигурки.

Как мы ни вычищали все в комнатах (по правде говоря, мы никогда не усердствовали в этом), этот запах, пропитавший здесь даже стены, присутствовал неизменно. Менее приятным был запах сухого навоза, которым обогревались жилища старых и немощных монахов. Спотыкаясь, я шел по коридору мимо мерцающих ламп, которые продолжали и дальше коптить в этом и без того дымном коридоре.

Еще один аромат всегда присутствовал во всех тибетских монастырях. Он был для нас настолько привычен, что обычно никто не обращал на него внимания, пока голод не обострял восприятия. Тсампа! Это был запах жареного ячменя, брикетов китайского чая и разогретого масла. Смешай все это в нужной пропорции, и в результате ты получишь — тсампу. Некоторые тибетцы за всю свою жизнь никогда не пробовали ничего другого, кроме тсампы. Они рождались и умирали с этим вкусом во рту. Тсампа — это пища, напиток и утешение. Она подкрепляет силы во время тяжелого физического труда и питает мозг. Кроме того, общеизвестно, что она умеряет сексуальный интерес. Поэтому тибетцам нетрудно давать обет безбрачия. По этой же причине и сам Тибет является страной монахов, где постоянно понижается уровень рождаемости.

Мое восприятие было обострено уже давно, и поэтому знакомый аромат сразу же привлек мое внимание. Сильно хромая, я прошел по коридору и повернул налево, где запах был особенно сильным. Здесь, возле огромного медного котла, монахи-повара жарили ячмень и засыпали его в бурлящий чай. Один из них отрезал несколько фунтов масла и бросил его в котел, другой в это время высыпал туда из кожаного мешочка соль, которую, как правило, приносили из района высокогорных озер. Третий монах смешивал и растирал все это десятифутовой палкой. Котел бурлил и пенился. На поверхность то и дело поднимались веточки чая, но их тут же увлекала вниз недремлющая палка.

Навоз под котлом горел, обдавая все вокруг не слишком приятным запахом. Черная копоть клубилась под потолком, а вся комната была наполнена дымом. Лоснящиеся от пота лица поваров, казалось, принадлежали обитателям преисподней. Плавающее масло часто прилипало к палке и капало в огонь. Это сопровождалось шипением, вспышкой пламени и новой порцией смрада.

— А, Лобсанг! — радостно прокричал монах сквозь звон и шум. — Пришел за едой? Возьми сам, мальчик.

Из-под мантии я вытащил маленькую кожаную сумку, в которой монахи обычно хранят дневной запас ячменя. Разогнав дым, я доверху наполнил ее свежеподжаренным ароматным ячменем. Затем я вытащил свою чашку и внимательно посмотрел на нее. Она была немного грязноватой. Я зачерпнул горсть песка из корзины у стены и тщательно вычистил чашку. После этой процедуры мои руки тоже стали намного чище. Это мне понравилось. Но оставалось сделать кое-что еще. Емкость для чая была пуста, вернее, все, что в ней было сейчас, это песок, маленькие палочки и другой мусор, который всегда можно было обнаружить в чае.