Лабух - Владимир Некляев

Это не просто? Что–либо придумать. Пробовали?..

До сих пор они говорят мне: «Какое у тебя гладкое и мускулистое тело…» Я не бахвалюсь, нет, поскольку напрочь не выношу никаких мужских тел и не очень люблю свое, но так они, женщины, говорят. И для меня загадка: как и за что они тело мужское могут любить?

Может, рыба без воды — что воды без рыбы?.. Нет, что–то не то… Ерунда…

Единственное, милые дамы, что можно и стоит любить вам в мужчине — член. Я мог бы назвать его так, как у мужчины он называется, ибо член и у импотента… но Ли — Ли отворачивается, когда я матерюсь. Не говорит: не матерись, или не сквернословь, а так вот раз — и отворачивается… Плавно…

Мне не хочется, чтобы Ли — Ли от меня отворачивалась… Ни плавно, ни как–нибудь еще…

Вобла — вот что такое рыба без воды. Потому что вобла — рыба, но без воды.

Тоже ерунда… Ничего, кроме ерунды, не придумывается.

День такой. Среда.

Все вы жаждете от мужчин правды, а член — единственная мужская правда и есть. Так вы его и любите, я не встречал ни одной, которая бы не любила.

У меня не большой и не маленький, не тонкий и не толстый, так средний. Но стойкий, это я сам знаю. Поэтому, когда мужики начинают хвастать, как и сколько раз могли, заливают, как и сколько могут, я обычно молчу. О чем трепаться, если стоит?.. Так скажем спасибо ему, помоем всего, головку его и шейку, и один бочок, и второй, и спинку до корешка, поколышем его да погладим — и душем на него, душиком, ух ты, ухтеньки, усталый, поникший, обессиленный мой… Давай–давай, веселись в водице, где нам, рыбам, еще веселиться?.. А то, что за ночь Ли — Ли искусала тебя да истерзала немного, так это ничего, пройдет, об этом не печалься и не обвисай из–за этого… Она Дева крылатая — и там, где она летает, нам летать не дано, так что неизвестно, в чем ее винить, да и можно ли… Если бы дано было, так мы ее, может, не только бы погрызли–покусали, а взяли бы да проглотили. Целиком бы съели, а не по кусочкам… соком бы она истекала…

Только не дано. Или так: дано, да не всё… Не целиком. Малость тот, кто давал, себе заначил… Летаю, но не выше неба, где–то близко от него, с Ли — Ли совсем близко. А Ли — Ли в те мгновения так высоко надо мной, что между нами, кажется, — световые годы…

Я летчик, не прошедший отбор в космонавты. Но не теряю надежды. Поскольку случались у меня такие головокружения, выдавались такие полеты — до невесомости…

А земных лет между нами двадцать два — и все с моей стороны: Ли — Ли двадцать. И познакомила меня с ней моя дочь, сведя нас как раз для того, чем мы сейчас с Ли — Ли и занимаемся. В представлении моей дочери, которой черт–те что понаплели и моя первая жена, и моя жена вторая, и прочие, мне малознакомые, дамы, я секс–тренер, секс–гуру — вот так. Этим дочь моя и поделилась с Ли — Ли, которой хотелось летать. Сказала, что есть у нее на примете летный инструктор.

Как вам?..

— Давайте попробуем, что с вами случится? — удивилась Ли — Ли, когда я, от неожиданности опешив, промолчал в ответ на ее предложение пойти и неотложно заняться полетным сексом. — Если у меня с вами, у вас со мной так не получится, как с другими, я никому не скажу.

— Чего ты не скажешь?.. — присмотрелся я к ней — было к чему. Высокая, светло–каштановая, с большущими, глубокими и тоже каштановыми, но смугло, притемненно–каштановыми и чуть затуманенными в глуби глазами, она за стойкой бара, где пили мы кофе, сидела не сутуловато, как моя дочь, да и почти все они, нынешние, а ровненько, стройно, спинку прямо и попку кругло, и ничем не поддерживаемые груди ее стояли, торча сосками и стреляя во все стороны по всему бару, где все на нее оглядывались, пялились, и из–под мини–юбки, даже с высоченного стула у барной стойки доставая пола, закидывались одна на одну такие лёжки–ляжки, росли в черных колготках такие ноги, такие ноги… — Что у нас не получится?

— Ну полет, звезды, космос, занебесный свет… А то я просто или лежу, или стою на карачках, дрыгаюсь, дергаюсь — и все.

— Так занятие такое… и дергаться… и дрыгаться…

— Вы, как с чувишкой, базлать со мной будете? — вдруг почти как лабух лабуха (дочь моя ее подучила?) спросила Ли — Ли, и туманок проплыл в ее смугло–каштановых глазах. — Трахаемся или нет?..

И как бы вам такое?.. Если бы напротив сидела ваша дочь — и уговаривала вас на то же, старалась для подружки?.. Попробуйте при дочери подружке ее сказать: ладно, давай трахнемся.

Для дочери я не затасканный блядун, как для бывших моих жен, а неутомимый воин, отчаянный боец. Дон Жуан, Жиль де Рец, Казанова, секс–отец… Какому–либо секс–отцу это бы, может, и льстило, но мне льстит не очень. Даже вовсе не льстит. Когда я смотрю на дочь, я думаю, что я, ее мать и она могли бы жить нормальной семьей, но не живем, потому что я затасканный блядун. Впрочем, тоже самое я думаю, глядя на сына. Ну, что он, я и его мать… Дочери моей, как и Ли — Ли, двадцать, сыну шестнадцать, и он признался мне, что мастурбирует, но помощь подружек сестры не принимает. Это он зря, только я не придумаю, как ему об этом сказать. Сын мой заумный для меня, полиглот и хакер.

— Чок–чок–чок, ты вымыл стручок?.. — стучится в дверь ванной Ли — Ли. Я впускаю ее, чтобы вместе пороскошествовать под душем. Плавная и струистая, как целовальница–вода, Ли — Ли, прижимаясь, стекает по мне, становится на колени, но это уже только игра.

— Ах! — артистично, с неподдельным раскаяньем восклицает Ли — Ли и вздрагивает всей спиной с тремя родинками на правом и двумя на левом плече, пятизвездочная. — Я не только исцарапала, я едва тебя не съела… Бедняжка… Бедняжечка… — И кладет бедняжку на белые зубы, и хоть и бережно, но все же больно прикусывает…

Изо всех живых существ нет на свете существа беспощадней, чем женщина. Если даже у нее смугло–каштановые глаза и туманок в глазах.

Боже, как люблю я утром поспать! Теми короткими, быстрыми, словно ласточки летящие, снами, которые будто бы сны, а будто бы и не сны. Самое лучшее, что можно почувствовать, кроме воды и женщины, это как раз трепещущее, пульсирующее твое присутствие и не присутствие в мире, состояние между явью и сном, на их границе, где переплетаются фантазии и реальность, — и ты можешь длить и длить одно в другом. Все, что я в жизни сыграл, сотворил, придумал, или обо мне говорят, что я это сыграл, придумал, сотворил, я взял из утренних снов. Но только не после женщины. Кто–то из великих мудрецов вроде Мао сказал: то, что отдаешь женщине, забираешь у Бога. Для меня это — какая–то непонятная правда.

Но ведь у Бога всего много — и мне не жаль…

Пороскошествовав под душем и сменив измятые простыни на свежие, крахмально–хрустящие, мы зарываемся в постель. Ладясь Ли — Ли то на грудь, то под мышку, я верчусь, выбирая самое уютное место, в Ли — Ли все еще всего не хватает, чего–то ей не достает…

— Ну-у, расскажи, как тебя невинности лишили… Расскажи, не сонься… Ну-у, не спи, я не буду фейничать…

Это она про фею, которая лишила меня невинности.

И что у Ли — Ли за бзик — я уже столько раз рассказывал! Первый раз рассказывать не надо было.

В реке при береге у пионерского лагеря стояла выгородка из металлической сетки, чтобы пионеры с пионерками, купаясь, не повыплывали на речную быстрину и не утопли. Лагерное начальство панически боялось утратить доверенное ему поголовье, потому что в тех золотых пионерских временах за утрату пионера, пусть даже самого засраного, любому начальству голову отрывали и собакам бросали. Это уж сейчас, в постпионерском пространстве, так повелось, что пионеры пропадают массово, а начальству хоть бы хрен.

По берегу хромал пригорбленный Максим Герасимович Блонок, попросту Блонька, старший вожатый и баянист, злобно зыркающий на каждого, кто приближался к сетке, и устрашающе, потрясая кулаком, орущий:

— Я тебе подплыву! Я тебе поднырну! Я тебе яйца оторву, байстрюк!

Яйца оторвать грозил он и пионерам, и пионеркам — кто их там в воде разберет.

В отличие от всего остального лагерного начальства, которое ненавидело пионеров с пионерками из–за страха остаться без головы, кинутой собакам, у Блоньки к нам было чистое чувство: он ненавидел нас из–за ненависти. Ковыляя в речном песке, обязанный сохранять наше поголовье, он на самом деле желал одного: чтобы все мы поднырнули под сетку, повыплывали на стремнину, утопли — и река унесла наши мерзкие, хитрые, подлые трупы в далекое Балтийское море. И тогда бы он пропел начальству: «Смотри, как тихо и как чисто…»

Смотри, как тихо и как чисто, — начало песни, которую Блонька сам придумал, сам как он говорил, малость подзаикаясь, со–сложил — и, не имея никакой иной возможности услышать со–сложенное, по три раза на день заставлял нас петь:

Плывет московский бой курантов,

И горны вскинули горнисты,

Двенадцать юных музыкантов…