Современный детектив ГДР - Вернер Штайнберг

Детей у них не было.

Хотя они никогда не ссорились, оба чувствовали пустоту, в которой проходили их дни и недели, оба опасались, что придет час и окажется, что вся их жизнь уже растрачена. Чтобы избавиться от этого ощущения, доктор Маран еще больше погружался в работу, еще чаще и дольше, чем прежде, совещался со своим консультантом по налоговым делам. Словно предприниматель, он усматривал рост своего собственного значения в росте доходов от своей практики. А жену его охватила мания приобретательства: она покупала всяческие модные вещи для себя и для дома и без раздумья выбрасывала их, как только находила еще более модные. Впрочем, в какой-то степени бесполезная эта деятельность оправдывалась: гостями дома бывали влиятельнейшие пациенты и авторитетнейшие коллеги с женами и успех, представленный столь наглядно, сказывался на новых успехах Марана, чья — не вполне заслуженная — слава доставляла ему платежеспособных пациентов.

Так продолжалось бы, возможно, до бесконечности, ибо Маран уже подумывал о частной клинике в импозантном Бернеке, вернее, где-нибудь в его окрестностях. Сообщение с ними благодаря автостраде было удобное, и он мог рассчитывать на хорошую практику. Так, пожалуй, и вышло бы, не появись в этих краях Брумерус.

Он сидел тогда за столиком, который Маран заказал для себя и жены. Когда официант провел их туда, у Марана испортилось настроение, но Брумерус выразил готовность ретироваться с такой светской любезностью, что врачу ничего не оставалось, как настоять на участии Брумеруса в их маленьком пиршестве.

И вскоре испорченного настроения как не бывало: Брумерус оказался блестящим собеседником с неистощимым запасом веселых анекдотов.

Он был примерно одного возраста с доктором Мараном; но врач отличался худобой, сутулился при ходьбе, и у него было узкое лицо интеллигента, тогда как Брумерус, несмотря на высокий рост, производил впечатление мужчины грузного. У него были прилизанные, зачесанные назад волосы, серые острые глаза, слегка нависающие, почти лохматые брови, одутловатые щеки, прямой тупой нос и рот, по нижней губе которого можно было определить, что этот человек умеет наслаждаться. Руки его никак нельзя было назвать изящными, но даже в них молодая женщина нашла что-то привлекательное, они казались ей на редкость ухоженными.

В тот вечер Брумерус был так обаятелен, что Маран забыл о своем неудовольствии. К тому же Брумерус оказывал молодой женщине столько рыцарских любезностей, что вскоре между ним и Мараном началось молчаливое соревнование, которым Маргит Маран была очень довольна. Такое двойное поклонение превращало их игру вдвоем в игру втроем, на первых порах, во всяком случае, только в игру, в светскую игру, из которой можно в любую минуту выйти, как только она утомит или надоест.

Когда выяснилось, что Брумерус снял в Бернеке дачу, где сейчас и живет, когда Мараны нашли в нем, так сказать, соседа, неравнодушного, как и они, к суровой красоте здешней природы, а беседа приняла более личный, почти дружеский тон, и само собой получилось, что они поднялись вместе, чтобы поехать по шоссе в Бернек.

Перед ресторанчиком произошел тогда еще один маленький эпизод. У Брумеруса была «боргвард изабелла». С тех пор как этот автомобиль появился в продаже, Маргит Маран страстно мечтала его иметь. Это была новейшая модель машины — как раз подстать ей, молодой. И даже мотор, раскритикованный в технической периодике, ее привлекал: чувствительный мотор для чувствительной молодой женщины, такое стоило испытать. Но ее желание вызывало у мужа только улыбку; он ей не уступал. Он любил свой желтый «опель», приятный цвет которого он выбрал одним из первых, и, даже перемени он модель, он остался бы верен и цвету, и своему смирному «опелю».

Само собой вышло, что Брумерус пригласил молодую женщину как бы на пробную поездку, и Маран добродушно примирился с тем, что она немножко подразнила его этим приглашением.

Лишь на автостраде, когда «изабелла», медленно приблизившись к его «опелю» сзади, перегнала его и он увидел, как жена весело машет ему рукой, Маран стал злиться. Это была легкая злость, которая сразу прошла, когда жена встретила его смехом в их маленькой вилле.

Может быть, в тот вечер она и сама не знала, что началось это тогда; но началось это тогда. А сейчас ее муж, неподвижно стоя в дверях, сказал:

— Да, Брумерус мертв. Я застрелил его.

5

Маргит Маран не только почувствовала, что побледнела, она почувствовала озноб. И через силу выговорила:

— Это неправда!

Маран пристально посмотрел на нее, лицо у него было серое; он ответил:

— Я в самом деле застрелил его, Маргит!

При этом он не тронулся с места.

Ее глаза неестественно расширились. Она направилась к мужу, передвигая ноги с таким трудом, словно шла вброд перед самым ледоставом: она замерзала, она дрожала от холода.

Маран не мог ни о чем думать; он видел, как она приближается к нему, словно заведенный манекен — чужая, мертвая.

Она остановилась перед ним и изо всей силы ударила его по лицу.

Его очки упали на пол; он нагнулся и стал их искать ощупью.

Жена смотрела на него. Она не могла ничего сказать, не могла шевельнуться, он казался ей серым, страшным жуком.

Когда он выпрямился и надел очки, жена громко вскрикнула, побежала в комнату, бросилась на кушетку, продолжая кричать, потом зарыдала в отчаянии.

Все это доктор Маран представлял себе совсем по-другому; он был отвратителен самому себе. Когда он услышал рыдания жены, лицо его исказилось: это было невыносимо. Он глубоко вздохнул и сделал несколько шагов по коридору в сторону комнаты. При этом он непроизвольно взглянул в зеркало, в которое всего несколько минут назад смотрела его молодая жена, и испугался своего погасшего лица. Подойдя к двери, он хотел окликнуть ее, по при виде ее отчаяния потерял голос. Он и думать не думал, что его добрая, немного кокетливая молодая жена способна на такое отчаяние.

Совсем недавно он был убежден, что должен взять на себя обязанности судьи. Теперь он во всем усомнился.

Он знал, что его жена любила этого Брумеруса так страстно и самозабвенно, как, вероятно, никогда не любила его, Марана. После той поездки она приняла приглашение и побывала у Брумеруса на даче. Маран не поехал с ней, потому что был занят работой. Впоследствии она тоже встречалась с Брумерусом, когда тот — не так уж часто — отдыхал в Бернеке от своих дел. Устраивали они и автомобильные прогулки вдвоем. Поначалу Маран был благодарен ему за то, что он как-то скрасил молодой женщине однообразную жизнь на окраине такого маленького городка.

Вскоре, однако, он заметил странную перемену в поведении жены: она держалась с ним неспокойно и неуверенно, она уклонялась от его ласк. Только когда она предложила завести отдельные спальни, он спросил ее напрямик. Она призналась в своей страсти, призналась, что не в силах расстаться с Брумерусом. Несмотря на боль, какой он никогда в жизни не испытывал, ее беспомощность и беззащитность вызвали у него жалость.

Немного позже она спросила его, хочет ли он разойтись. При этом она не глядела на него. Конечно, он думал о разводе, но уже понял, что не может представить себе жизни в доме, где нет ее, и не может представить себе жизни с другой женщиной. И он ответил ей отрицательно. В ответ на его вопрос, не собирается ли она уйти навсегда к Брумерусу, она только пожала плечами и промолчала. Он не стал допытываться.

И внешне все осталось, как было. Гости, которых они любезно принимали, не подозревали, что перед их глазами разрушенный, в сущности, брак.

Он пытался навести справки о своем сопернике. Но кроме того, что Брумерус постоянно живет в Мюнхене, что он явно располагает большими средствами и связан со строительным делом, ничего не смог выяснить. Этими скудными сведениями и пришлось удовлетвориться.

Постепенно отношения между доктором Мараном и его женой стали походить на спокойную дружбу. Возможно, что так бы и тянулось годами, если бы за несколько месяцев до выстрела Маран не обратил внимания на странные нервные вспышки жены, после которых она подолгу оцепенело глядит в пустоту.

Сначала Маран не мог разрешить этой загадки. Но как-то летом, в необыкновенно ясный день, он вернулся домой неожиданно рано; дом был пуст. Он удивился, хотя ничего неладного не заподозрил. Комнаты, по которым он слонялся без дела, казались ему берлогами и нервировали его; он вышел на воздух и зажмурился от ослепительного солнца. Впервые он снова окунулся в лето, которого давно уже не замечал из-за работы, услыхал деловитое жужжание пчел, увидел бесшумное снование мотылька, вдохнул опьяняющий запах сена. Он побродил по газону, распахнув воротник рубашки и держа руки в карманах брюк, потом поднялся на косогор позади дома и направился в лес.